— Пошлют на работу?

— Да на какую работу? Увезут.

— Куда?

— А что, парень Гирша ничего не сказал?

— Может, не знал еще.

— Знал-не знал, какая разница, к нам это не имеет никакого отношения.

— К тебе-то — да, у тебя дочки, а вот к моему сыну — очень даже имеет. Кого летом в Бикерниеках постреляли? Именно мужчин в силе.

— Да, но, поверь мне, теперь их не тронут. Раз там написано работоспособных, таки так оно и значит — для работы. Немецкая прямолинейность выдает их планы.

— А что было в тот раз?

— В тот раз, в тот раз… в тот раз было начало войны, и они не подумали, что позднее им понадобятся рабы. Может, боялись, что мужчины окажут сопротивление. Теперь опасаться нужно старикам, женщинам и детям. Для немцев — лишние хлопоты. Прошу пардону, но мне так кажется.

— Между прочим, от нас тоже никакого толку.

— Как это… ты что, спятил, больных же нельзя трогать. Мы тут лежим спокойно и никому не мешаем.

— Про других тебе все ясно и понятно, а как про себя — так вдруг поглупел, как дитя. А про яд в чае не слыхал? Нас тоже могут угостить.

— Ну… я к чашке больше не притронусь. Буду пить только из крана.

Врачи и сестры милосердия, скрывая тревогу, стараются успокоить нас — мол, эти распоряжения относятся только к здоровым. Но унять сомнения им не удается. Почти у каждого есть что сказать. Мнения разные, но всех объединяет страх.

— Хватит молчать, говори, что еще стряслось.

— Вышел приказ номер два: работоспособным мужчинам, женщинам и детям нужно готовиться к перемещению в лагерь. Каждый может взять с собой вещей, не больше двадцати килограмм.

Все умолкают, но ненадолго. Неведенье рвет тишину в клочья.

— Ах, ты Господь Цебаот, и куда?

— В Польшу.