Пятого октября позвонила медсестра и сообщила, что его состояние сильно ухудшилось. Я спросил: „Насколько все плохо?” — и она ответила: „Очень-очень плохо”. Я спросил, не означает ли это, что он умирает, объяснив, что его семья разбросана по всей Англии и мы все живем не меньше чем в двухстах милях оттуда. Она сказала: „Я не должна говорить вам этого по телефону, но… да”. По ее мнению, ему оставался день-два.

Я позвонил братьям и сестрам, и мы все сразу направились туда. Мы добрались до больницы поздно вечером, папа спал у себя в палате. Будить его не стали и договорились дежурить по очереди, чтобы хотя бы один из нас все время был рядом.

Шестого октября мы попросили о встрече с врачом. Она сказала, что у папы саркома в терминальной стадии. Я ответил, что он разговаривает и сидит, и вообще не похож на умирающего человека, наоборот, полон сил, разговорчивый и бодрый. Я сказал, что нам доводилось видеть его и в куда худшем состоянии. Ему как-то даже священника вызывали, но все обходилось. Врач сказал: „Ваш отец часто находится в бреду и не ест. Он быстро теряет вес, скоро впадет в кому и больше не проснется“.

Я спросил, можно ли поставить ему капельницу, но врач сказала, что это не поможет. Она стала отговаривать меня от того, чтобы перевезти его поближе к нам. Моя дочь сходила и купила фруктовый сок, молоко и питательный коктейль, а еще специальную кружку с горлышком для кормления. Отец все с удовольствием съел. На самом деле в тот день он прилично поел.

Вскоре, однако, он стал засыпать и странно себя вести — пытался схватить что-то в воздухе руками, а еще курил воображаемую сигарету. Медсестра сказала, что все это из-за диаморфина.

За следующие несколько дней он погрузился в еще более глубокий сон, а нам без конца говорили, что он в коме и в любой момент может умереть: врач предложила позвать священника, что мы и сделали.

Пока был в коме, отец иногда просыпался и начинал кричать: „Помогите, помогите!“ или же просто что-то бессвязное. Как-то он попросил нас потушить воображаемый костер. Каждый раз он выглядел и звучал совершенно напуганным. Нам было больно видеть его в таком состоянии.

Мы все были крайне обеспокоены оказываемым ему уходом. У него был хороший, сильный пульс, а руками он хватался еще с большей силой. Шприцевой насос, прикрепленный к его животу, вызывал у нас все больше вопросов — он непрерывно накачивал его диаморфином. Они отказывались ставить капельницу. И за все время, что мы были там, к нему не зашел ни один врач.

Девятого октября я позвонил доктору Кей, другу семьи и врачу частной практики, и попросил ее приехать. Она приехала на следующее утро и сказала, что, судя по коже, у отца сильное обезвоживание. Она поговорила с врачом, и тот подтвердил, что у отца крайне агрессивная саркома большой берцовой кости, и добавил, что у него метастазы по всей грудной клетке и он скоро умрет. Мы впервые услышали про метастазы. Врач сказал, что капельницу ставить не нужно, потому что он не чувствует боли благодаря диаморфину, но доктор Кей с ним не согласилась. Она сказала, что пополнение запасов жидкости в организме — одна из жизненных потребностей и ему следует поставить капельницу с физраствором. Она считала, что он будет чувствовать себя лучше, если бороться с обезвоживанием.