Я показала эту фотографию Черил Эйблофф в первый же день, как она стала моим младшим редактором. Черил была уроженкой Манхэттена, немного угловатой и очень серьезной. У нее имелись бойфренд, учитель в государственной школе, и родители на Парк-авеню, которые не могли понять, почему она отвергает их щедрость и живет в Сибири — другими словами, в Бруклине (как же, Бушвик — это же практически трущоба!). Как и я, она была нервной и резкой. Амбициозной. И хотела учиться.

— Он был настоящим человеком старой школы, — сказала я, показывая Черил фотографию Джека, — и прекрасно понимал, что работа редактора — это ремесло, которое передают из рук в руки, и я хотела бы передать его вам. Но еще вы должны понять: у меня никогда и в мыслях не было, что придется занять такую должность в таком молодом возрасте. Я и сама продолжаю учиться по ходу дела, и искренне надеюсь, что вы никому меня не выдадите.

— Все, о чем мы говорим друг с другом, останется между нами, — кивнула Черил.

— Так же было заведено и у нас с Джеком, и это одна из многих причин, почему мы так хорошо сработались.

Вспоминая свои годы в школе, колледже, время затворничества в Вермонте, я действительно не могу вспомнить, чтобы хоть когда-то стремилась быть начальником. Уверенность, чувство превосходства над другими и желание командовать — это не мое. Точно так же я никогда не рвалась занять важный руководящий пост в компании, пусть даже и литературной. И вот, на тридцатом году жизни я здесь — отвечаю за выпуск книг, отвечаю за бюджет, отвечаю за других людей, отчитываюсь перед финансовым и коммерческим отделами; мы любили отмахиваться от них как от людей, одержимых только цифрами, но именно от них зависела та свобода маневра, которой, как редактор, я располагала (или не располагала). Я моталась по всем приемам, вечеринкам, обедам, щебетала с журналистами и прочими представителями издательского племени, а потом возвращалась домой в свою аскетичную квартиру и почти каждый вечер просиживала над рукописями по крайней мере до часу ночи. Я обнаружила, что мне вполне хватает шести часов сна. Вставала в семь, полчаса бегала в Риверсайд-парк и не позднее девяти уже сидела за столом в своем кабинете. Каждую неделю приходило письмо от Дункана, написанное похожими на иероглифы каракулями, с экзотическими почтовыми марками (Касабланка, Уарзазат, Алжир) и полное баек о его путешествиях. Я узнавала о его стычках с бюрократией: его продержали пять часов на границе с Алжиром, потому что какой-то охранник решил, что стоит уделить особое внимание первому американцу, который случился за год в их местах. Он рассказывал о поездке в пыльном поезде с заколоченными туалетами и о встрече с французским священником в Алжире, чья небольшая приходская церковь недавно подверглась нападению банды головорезов. Писал о чудесах марокканских базаров и о том, что он хочет когда-нибудь в будущем привезти меня в Сахару, потому что «пустыня подчеркивает уединенный характер человеческого существования и напоминает, как необходимо по-настоящему с кем-то общаться, чтобы обуздывать обступающую тебя тьму и бесконечные страхи».