Серен, кажется, слегка обескуражила моя тирада. Но шок мгновенно превратился в самоуверенную улыбку.

— Какие слова от воспитанной, интеллектуальной, высоколобой дамы-редактора.

— Я интеллектуальная, но совсем не кроткая и определенно считаю себя выше тех, кто гоняется за чужими деньгами. Но вот что я подумала: ты явно неглупа и кое-что в жизни повидала. А ты никогда не думала о том, чтобы написать книгу про свой путь наверх через постели?

— Необязательно быть такой стервой.

Пошарив в кармане куртки, я выудила маленькую, скромную кожаную визитницу, в которой хранила свои визитные карточки:

— Я говорю серьезно. Мы могли бы преобразовать твою секс-историю в нечто захватывающее: феминизм плюс социальный дарвинизм — пособие по использованию новых «золотых мальчиков» в своих интересах. Для нашей эпохи непримиримого меркантилизма это может стать идеальной притчей.

Серен взяла карточку, которую я ей протягивала:

— Ты всерьез говоришь?

— Абсолютно всерьез.

— А если, скажем, окажется, что я не умею писать?

— Тогда мы не сработаемся. Я не берусь за книги, написанными литературными рабами. Но ты сможешь, я это чувствую. Напиши мне на пробу главу о том фотографе, который, когда тебе не было и двадцати, подобрал тебя в стамбульском кафе и привез в Париж. Ради тебя он бросил жену и детей?

— Это была любовь.

— Которая продлилась… сколько там? Двенадцать месяцев?

— Шесть.

— Тем более. Напиши про это — и постарайся, чтобы это было грязно и умно. Если мне понравится, мы с тобой продолжим разговор.

— У тебя нет мужика, я права? — спросила Серен меня после второго мартини, когда разговор стал принимать совсем уж нудистский характер.

— Есть один… но он уехал на какое-то время.

— А ты его просто ждешь?

— Вроде того.

— Дожидаться кого-то — романтическое безумие. А с другой стороны, я влюблялась раз двадцать… видимо, это означает, что мне нравится быть влюбленной. В отличие от тебя. Ты согласна с этим?