Я хотела высказаться в том смысле, что лучше уж представлять папу в каком-никаком раю, чем думать, как он сиротливо лежит на холодной полке в больничном морге. И хотела спросить маму, как ей удалось так быстро оправиться от действия седативных препаратов, которые ей давали в больнице. На это она ответила сама, не дожидаясь моего вопроса:

— Дежурный стажер в этом сумасшедшем доме настаивал на том, чтобы я осталась в палате до утра. А я похвалила его за то, какие хорошие лекарства мне подобрали. Их снадобья отправили меня в нокаут и помогли проскочить фазу истерики, но сделали это мягко, не так, будто мне дали по голове бейсбольной битой. Ну, а потом я ему сказала: раз меня не заперли и не обрядили в смирительную рубашку, я ухожу… и попробуйте только меня остановить.

— Ты — настоящий пример того, как надо приходить в норму.

— Не уверена. Просто я решила держать свое горе при себе, пока все это не закончится. Теперь я хочу прояснить одну вещь: недопустимо, чтобы Питер явился на похороны.

— Уверена, что об этом мы можем не беспокоиться.

— Откуда такая уверенность? Может, тебе известно, где он сейчас?

— Как и ты, я еще никак не приду в себя из-за всего, что случилось за эти тридцать шесть часов. И я понятия не имею, где Питер.

— Обещай, что не понесешься его разыскивать.

Я, признаться, собиралась попросить Хоуи, чтобы он этим занялся. А заодно собрал информацию о том, что пишут в прессе по нашим делам.

Мама обо всем этом ничего не знала, хотя Мардж, ее невероятно эффективная секретарша, наверняка делала вырезки всех заметок и даже, возможно, записывала на видеомагнитофон телевизионные репортажи о задержании Адама. Мама была из тех людей, которые стремятся владеть всей информацией. А вся эта ее стремительность и деловитость в то утро — я это ясно понимала — была не чем иным, как способом заглушить отчаянную душевную боль.

Вчера в продаже появился номер «Эсквайра» со статьей Питера. Выйдя от мамы около семи утра, я купила номер у газетчика на углу Восемьдесят шестой улицы и Бродвея, затем свернула на юг и зашла в «Бургер Джойнт», мою любимую забегаловку в этом районе. Я ела яичницу с тостами, пила кофе — который здесь был очень неплох — и читала текст Питера, тщательно отшлифованный и чеканный. Восхищаться написанным мне никак не хотелось. Однако на меня произвели впечатление эрудиция Питера, его начитанность и то, как искусно он бросает читателя прямо в паутину, сотканную из обманов, семейных и социальных, как он недвусмысленно указывал на то, что махинации на Уолл-стрит отражают культуру общества, находящегося в плену у «денег как определяющего принципа в отношениях между людьми». Все эти темы Питер мастерски вплел в историю нашего брата — рассказ о том, как тот пытался заслужить одобрение отца, но всегда чувствовал себя «непокорным спортсменом, которого вынуждают подчиняться», — с целью показать, что жизнь Адама разрушила развившаяся в нем «потребность» зарабатывать большие деньги. Шли описания «тепличной» жизни нашей семьи в Олд-Гринвиче, внезапного отказа Адама от хоккея с шайбой (по той причине, предположил Питер, что «у него никогда не было инстинкта убийцы»), нескольких лет тренерской работы в школьной команде, а потом возрождения Адама в роли Ковбоя Мусорных Облигаций и того, как он подпал под чары коррумпированного горячего гуру по имени Тэд Стрикленд… Все это подавалось очень эмоционально и в то же время складно, с вниманием к стилю. Дочитывала я, охваченная отчаянием, потому в конце Питер открыто предполагал, что публикация этой истории будет означать арест Адама и верный конец его, Питера, отношений с отцом: «Папа, оставаясь морпехом до мозга костей, никогда не простит мне того, что я нарушил его принципы, его глубоко укорененный код верности семье». По крайней мере, Питер, надо отдать ему должное, ни разу даже не попытался оправдаться в своем решении раскрыть правду об Адаме. Он избегал ханжества и морализаторства. Зато задавал много вопросов о том, насколько приемлемо (или неприемлемо) обвинять близкого и любимого человека, если тот совершил преступное деяние. Ни разу он не попытался склонить читателя на свою сторону. Как редактор, я невольно восхищалась тем, с каким искусством Питер рассуждал о важнейших этических проблемах, поднимаемых в статье, ни разу не попытавшись навязать свои мысли читателям. Он предлагал им сделать собственные выводы, возможно, даже осудив его решение обнародовать преступления брата. Питер не боялся порицания и давал понять, что предвидит обвинения в беспринципности и предательстве.