— Я все испортила. Ты ведь знаешь Дункана. Он твой лучший друг.

— Отправь ему телеграмму.

Я помотала головой.

— Давай свой коньяк, — сказала я.

Мне хотелось пойти на работу. Но Си Си велел мне оставаться дома, и я это помнила. Мне хотелось быть в похоронном бюро, когда туда привезут тело отца. Но Хоуи сказал, чтобы я не мешала гробовщикам заниматься их делом и что о таких вещах, как выбор костюма, в котором его будут хоронить, позаботится мама.

— Лучше тебе пока держаться от нее подальше. Поскольку Питера поблизости нет, мать может обрушить весь свой гнев и обиду на тебя, сколько бы Сэл ни объяснял ей, что ты абсолютно ничего не могла поделать, чтобы спасти ситуацию. Ты же знаешь свою мать. Она, конечно, сильно изменилась к лучшему после того, как сбежала в город и стала королевой недвижимости, но старые привычки живучи. Особенно когда есть возможность на ком-то сорваться и повесить на другого вину, в том числе и собственную. Тебе, боюсь, не поздоровится. Так что держись подальше и не попадайся ей под горячую руку — если ей потребуется твоя помощь, она сама позвонит.

Мама и впрямь позвонила на другой день вечером, после того как в «Нью-Йорк таймс» появилось длинное интервью с Питером. Он дал его наутро после выступления у Сасскинда, сразу после смерти нашего отца. «Мистер Бернс сообщил, — писала журналистка, — что дает это интервью после бессонной ночи, с чувством огромного раскаяния. В то же время, однако, хотя он и признался, что смерть отца его потрясла, себя он в ней не винит».

«Папа десятилетиями жил в состоянии стресса, который он сам себе создавал, — говорил в интервью Питер. — Он был бомбой замедленного действия. Хотя он и верил в идею семьи, однако сам всегда избегал эмоциональной ответственности, которую она накладывает».

Журналистка задала много трудных вопросов. Она прямо спросила, сможет ли Питер теперь спать по ночам, зная, что его отец умер в момент, когда пытался публично обвинить сына. Питер, как она рассказывала, признал, что «ему потребуется очень много времени, чтобы все это осознать и осмыслить», и что, хотя он потрясен мгновенной смертью отца от сердечного приступа, «тот умер, пытаясь защитить сына, который, как и сам мой отец в Чили, очень вольно обращался с этическими принципами и представлениями о морали».

Но разве сейчас его самого не обвиняют в поступке, сомнительном с точки зрения этики, «в том, что он предал своего родного брата ради попытки реанимировать литературную карьеру, которая после бурного старта забуксовала… вплоть до этого смелого журналистского хода, заставившего снова о нем заговорить»?