— Питер Бернс.

— Qui?

— Бернс. Б-Е-Р-Н-С.

— Moment.

Связь прервалась. После долгого, показавшегося мне бесконечным молчания в трубке раздался рокочущий гудок. На этот раз трубку сняли почти сразу. Я услышала голос своего старшего брата:

— Да… désolé… oui?[160]

— Итак, ты в Париже, — сказала я.

Последовало долгое молчание. Потом снова его голос:

— Зачем ты мне звонишь?

— Потому что, как ни странно, мне на тебя не наплевать. И я хотела знать, куда ты подевался.

— Твой тон свидетельствует о крайнем неодобрении.

— Думай что хочешь.

— Так и сделаю.

Щелчок — Питер бросил трубку.

Удовольствия мне этот разговор не доставил. Но теперь, по крайней мере, я представляла, в какой географической точке мира находится мой брат, но делиться с мамой этим знанием я определенно не собиралась. И я дала Питеру понять важную вещь: вопреки всему, что случилось, вопреки здравому смыслу я все же готова к общению с ним. Я отдавала себе отчет в том, что Питеру потребуются недели, а то и месяцы, чтобы решиться выйти на связь. Но этот момент настанет — и я отвечу на звонок. Так же, как с мамой: когда она начнет выходить из безумного круговорота горя и злобы, остынет и сможет посмотреть на ситуацию более трезво, поняв, что ее обвинения несправедливы, она тоже позвонит. И я тоже сниму трубку. И постараюсь не демонстрировать обиду или боль. Нас было пятеро. Осталось всего четверо, причем одному предстоит провести несколько лет вдали от мира. Всю жизнь я старалась держаться подальше от семейных дрязг, хотя все равно была в них вовлечена. Но сейчас система эмоциональных отношений в корне переменилась: я буду рядом с моими братьями и моей иногда доброжелательной, а чаще злой и истеричной матерью. Но с этого момента я должна в совершенстве освоить искусство, жизненно необходимое среди семейных неурядиц, — искусство уходить.

Я сняла с себя черный костюм. Долго стояла под горячим душем. Потом надела спортивные брюки и футболку. И решила, что лягу через час, немного почитаю в постели и посмотрю, вдруг получится заснуть без лекарств. Усевшись в неудобное кресло — отличительную особенность этой квартиры, — я закрыла глаза. И только сейчас все горе, которое я скрывала в течение последних нескольких дней, — чувство огромной потери вкупе с безумной лавиной событий, которые к этой потере привели, — прорвалось наконец и выплеснулось наружу. Я, должно быть, проплакала навзрыд минут десять, не меньше, пока не обессилела настолько, что, пошатываясь, доковыляла до ванной. Наполнив раковину холодной водой, я опустила в нее лицо.