В цитированной статье Г. Дадамяна и других, ей подобных, я вижу свидетельство высокой степени политизированности и идеологизированности, до сих пор ещё не преодолённых сознанием многих наших искусствоведов (культурологи в меньшей степени заслуживают такого упрёка). Подобный идеологизм давно уже является анахронизмом, он искусствен, надуман и не делает чести своим адептам. Во всяком случае, негоже, чтобы уровень трезвомыслия, присутствующий на газетной странице (см. выше цитату из «Ех libris»), превосходил степень объективности учёного.
В. Дмитриевский и Т. Шах-Азизова самокритично признают за собой и своими коллегами такой «грех», как «недостаточный историзм» (I, 47). Сказано это по конкретному историко-театральному поводу (корни возникновения МХТ), но наблюдение, по-моему, очень верное и, более того, заслуживающее генерализации. Многие авторы «искусствоведческого» первого тома, высоко компетентные в сфере своей узкой специализации, демонстрируют одновременно с этим дефицит
Маленький штрих в подтверждение сказанного. Современные историки, социологи, публицисты, стремясь осмыслить радикальные общественные изменения, свершившиеся в России 90-х годов, оперируют широкоохватными, многозначными понятиями, такими, как «историческая драма», «трагедия», «Смута»[537] и т. п. Искусствоведы же такой терминологии обычно избегают, обходясь самыми банальными, расхожими чёрно-белыми клише.
Мне кажется, некоторые современные искусствоведы как-то незаметно для самих себя утеряли часть наследства, оставленного им предшественниками из XX и даже XIX века. Приведу один «исторический» пример. Хорошо известна «История живописи в XIX веке» немецкого искусствоведа Рихарда Мутера (издана в Германии в 1893 г., в русском переводе – в 1899–1904). Мутеровская «История» далека от академизма, текст её в значительной степени беллетризован, анализ развития художественных форм ведётся автором в тесной связи с событиями социальной истории, с изменениями в духовной атмосфере эпохи. Вот заключительная часть описания французской революции 1789 года, содержащегося в книге Мутера:
«Плебейские ораторы, как древнеримские трибуны, разглагольствуют о свободе и братстве. Там проходит маскарадное шествие. Распутные молодцы, с торчащими вихрами на голове, наряженные римскими ликторами, победоносно тащут выкрашенную в красное машину, с сверкающим лезвием топора, и пробуют на кроликах остроту лезвия. За филантропию, которую изображал Грез, прекрасных дам и кавалеров вознаграждают гильотиной. Заключительная картина их пастушеской игры – тот изящный поклон, с которым они кладут головы под опускной топор…Мария Антуанета, с коротко обстриженными волосами, в грубой холщевой рубашке, едет к месту казни на позорной колеснице, сопровождаемая бешеным воем толпы. Казни аристократов делаются для народа тем же, чем были игры гладиаторов для римских императоров.