Я по мере сил успокоил Диану Мартин, которая, сидя по другую сторону стола, с надеждой смотрела на меня расширенными от тревоги, а может и от ужаса, зрачками. Я с апломбом выдавал ей избитые истины. Само собой, объяснил перемену в поведении девочки «гормональным бунтом», характерным для периода созревания. Потом принялся неумеренно и не совсем искренне хвалить ученицу, злоупотребляя эвфемизмами. Привычку противоречить учителям я назвал склонностью к дискуссии, хамоватость, появившуюся в последнее время, – силой характера, так что в конце концов у меня получился вполне положительной портрет. Я поставил себе целью заставить прелестные губы Дианы Мартин сложиться в улыбку и добился своего. А от этой улыбки, как от воды, в которую попал камешек, волны пошли вверх по всему лицу, сделав его до невозможности красивым.

Я решил, что на этом и закончился один из многих разговоров с матерью девчонки, вдруг открывшей для себя, какую радость могут доставлять непослушание и сигареты, а также то, что на тебя поглядывают мальчики. Разве что эта мамаша была более взбалмошной, чем другие. Мы уже встали и собирались распрощаться, когда Диана Мартин попросила у меня ручку и клочок бумаги. Я увидел, что, держа ручку пальцами с покрашенными красным лаком ногтями, она записала номер телефона. Затем сказала, глядя на меня с очаровательной настойчивостью:

– Вот мой телефон, это на случай, если возникнут какие-нибудь проблемы с Сабриной. – Она немного помолчала, а потом добавила до невозможности нежным голосом: – Или если тебе захочется поближе со мной познакомиться.

Она в первый раз обратилась ко мне на «ты».

16.

Пока Амалия на кухне грозила привлечь меня к суду, размахивала сердитым кулачком, который вряд ли причинил бы мне больше вреда, чем пощечина, полученная от бабочки, и кричала, что испортит мне жизнь и для этого у нее есть совершенно беспощадная (или не знающая жалости и сочувствия – точных слов не помню, но за смысл ручаюсь) адвокатша, я тайком трогал – или, вернее, гладил – лежавший у меня в кармане брюк клочок бумаги, где Диана Мартин написала накануне номер своего телефона.

Амалию приводило в бешенство, что я только согласно кивал и вроде бы даже готов был помочь ей пустить меня по миру. Она назвала это гордыней. Она жаждала борьбы, надеялась, что я начну оскорблять ее, может, даже ударю и дам повод для оправдания ненависти, которую она ко мне испытывала и которая кипела у нее внутри. Она прибегала к обобщениям: «Вы, мужики…», «Все мужчины считают…» Ей показалось, что я, сунув руку в карман, глажу свои яйца, словно издеваясь над ее словами, и что моя улыбка означает дерзкий вызов и презрение, а моя невозмутимость – фанаберию. Ее слепил гнев, и она не понимала, что это было совсем не то.