«Серая шкурка» Тимофея Животовского – почти повесть, хотя никакая это, конечно, не повесть, а насквозь лукавое эссе, прячущееся за издевательский сюжет. Мощная эрудиция историка и искусствоведа в соединении с чувством слова и умением этим словом распорядиться оставляют впечатление, по яркости сравнимое с впечатлением от фейерверка. В области стиля «Серая шкурка» мало отличается от того, что делает Животовский в поэзии, поэтому стихи, приписанные «крысу», звучат в тексте «Шкурки» вполне органично. Вообще Животовский – столь самодостаточное и полнословное в любом жанре явление, что остается только читать и завидовать, не ища определений.

И все же. Сравните абзацы «Как бы прозы» Ильичева и «как бы повести» Животовского. Вспомните также и цитированные образцы других авторов. Достаточно ловкий во всех случаях словесный танец исполняется потому, что прямохождение в прозе ими еще не освоено. Зато максимум исполнительской ловкости при минимуме претензий явно представляет самостоятельный интерес, ради чего и стоило выпускать этот сборник.

Все это такой сон…

Все это такой сон…

«Все это такой сон о литературе, нет, точнее – о культуре, еще точнее – о разрушении культуры посредством насильственного полового акта с ней. Такой культурологический фрейдистский миф. Сын-художник бога-творца, подспудно влюбленный в прегрязную мать-и-мачеху, стремится овладеть ею через созидание ее образа, но последней точкой ваяния может стать только взрыв как метафора Большого взрыва, чтобы вселенная наконец начала существовать… В общем, дай мне ванну, и я утоплю рычаг, как сказал Архимед Пифагору».

Клубков Р. Доктор импровизации. СПб., 2003.

В какой-то момент я разучился писать разом о многих произведениях, даже принадлежащих одному автору, и стал ограничивать себя сочинением небольших, легко обозримых статей о какой-нибудь одной вещи. Если ж дело коснулось прозы Р. Клубкова, то задача написать что-то вразумительное о столь сложном организме, как его творчество в целом или даже одна книга, представляется совсем неподъемной. Выход очевиден: надо взять один рассказ и написать о нем. Читатель же пусть продолжит (или перечеркнет) линии моих соображений, распространив (не распространив) их на остальные знакомые ему произведения.

Вот, например, рассказ «Мертвые». О таком предмете, как говорится, или хорошо, или ничего. Но писатель уже произнес свое слово; критик произносит; так что понадеемся на первый вариант.

Начальное соображение – об эпиграфе. Клубков и эпиграф выбирает, согласитесь, непростодушно. Рассказ ведь о любви, но между любовью и читателем кроме автора встает Толстой. И автору кажется, что нельзя столь непосредственно (то есть через двух посредников только – не считая, кстати, рассказчика) говорить о любви, и в эпиграфе к рассказчику, автору и Толстому добавляется еще один автор – поэт Матиевский, человек с необычным взглядом на жизнь и необычными же стихами, умерший в середине 80-х в возрасте 33 лет. И выходит так, что, используй автор цитату из Толстого без, кажется, незначительной добавки от Матиевского, цепь «рассказчик – автор – Толстой» осталась бы разомкнутой, а так добавочка «от Матиевского», то есть пропуск ситуации еще через одно сознание, замыкает цепь и выводит читателя на истинную мысль рассказчика, а быть может, и автора. А может быть и то: главное высказывание принадлежит автору; внутри автора мы находим Матиевского, внутри Матиевского – Толстого, а уж внутри Толстого оказывается рассказчик, чьи слова уже воспринимает и читатель. То есть не цепь никакая, а матрешка. Учитывая то, что эпиграфы Клубков использует регулярно, иногда и не по одному, такие литературные перемигивания для него входят в общую систему открыто-скрытого цитирования. Кстати, в рассказе Матиевский звучит еще дважды – и оба раза цитаты из его стихотворений выделены курсивом. Видимо, автору важен этот временной слой – рубеж 70–80-х, к которому он обращается воспоминанием, и важен особый взгляд не только «туда», но и «оттуда».