Вот замечательная статья о Довлатове, стилистически безошибочно названная «Человеческий голос». Потому что статья эта – музыкальна. Она не только написана о человеческом голосе писателя Довлатова, но сам ритм критической прозы Елисеева в ней как бы подчиняется довлатовским ритмам. Сравните: «С Сергеем Довлатовым-писателем происходило много забавного и парадоксального. Его часто принимали за того, за кого он себя выдавал.

Он был Гамлетом. А выдавал себя за Швейка». Это Елисеев.

А это процитированный на той же странице Довлатов: «Шестнадцать старых коммунистов “Ленфильма” готовы были дать ему рекомендацию в партию. Но брат колебался. Он напоминал Левина из “Анны Карениной”. Левина накануне брака смущала утраченная в молодые годы девственность. Брата мучила аналогичная проблема».

Казалось бы, хитрый ли фокус? Фраза чуть длиннее чередуется с чуть более короткой, кое-где подключается парцелляция, парадоксы и неожиданные сопоставления приводят к комическим эффектам… Да нет, не в этом дело. Довлатов на то и рассказчик, что он рассказывает, то есть при всей ювелирной обработке его проза производит впечатление почти устного рассказа. Подобное пытается делать (и во многом успешно) и критик. Он не доказывает, а рассказывает, размышляет прямо по ходу рассказа – и отсюда цитата из рафинированного И. Н. Сухих сменяется ассоциацией с «Калиной красной», сопоставление довлатовской прозы с поэзией Слуцкого нечувствительно переходит в сопоставление героя эссе с героем романа Ю. Олеши «Зависть» и т. д.

О какой бы книге, о каком бы авторе ни говорил критик Елисеев, не срывается его «человеческий голос» и звенят в нем ноты любви к человеку, – сказал бы Гоголь. Оттого-то он старается писать так, как, будучи профессионалом, не должен и не может: не судя. Этот императив подчеркивает он в стихах Слуцкого («Кто они, мои четыре пуда мяса, чтоб судить чужое мясо?») и прозе Довлатова («…Подумаешь – не суди! А между тем “не суди” – это целая философия»). Но ремесло критика – судить, уйти от этого невозможно. И Елисеев судит во имя любви…

И если в разбираемой им книге есть любовь к человеку, то критик поет (и как зачастую поет!) ей хвалу и славу, выбирает такие цитаты, что немедленно хочется ее прочитать и, да простит меня Фет, любить, обнять и плакать над этой книгой. Горячи и хороши его статьи о мемуарах Н. и М. Улановских, П. Горелика, Р. Эпштейн, потому что видит Елисеев в них трогательное внимание к человеку; чуть сбивчивы (но от любви же!), горячи и хороши его статьи о Стругацких, Рыбакове, Быкове. Замечательно чувствует человека Никита Елисеев, потому-то настоящей человеческой трагедией отзывают статьи о жестких и эгоистичных Суворине и Катаеве. Но уж если нет у автора настоящего интереса к людям, если замкнуто его слово на себя самого либо на игру в литературные бирюльки, тогда заслуживает он суда, тогда раскатывает критик по бревнышкам затейливые избушки М. Шишкина и Б. Акунина.