Потому что раздражение нарастает уже с первых страниц. А на первых страницах – как бы рецензия на антологию интерпретаций пушкинской маленькой трагедии «Моцарт и Сальери». Но самой книге в этой рецензии посвящено немного строк; интерпретаторы, от Белинского до Лотмана, по мнению автора, привнесли в трагедию чуждые ей смыслы. А «история донельзя банальная», все дело в зависти, и «никаких вопросов не возникает». При этом Басинскому, несмотря на отсутствие вопросов, все же хочется объяснить читателю, в чем смысл трагедии Пушкина: умный и талантливый Моцарт дает убить себя глупому и завистливому Сальери, потому что ему надоел псевдофилософский нудеж недалекого коллеги. Статья изящно заканчивается противопоставлением вечно живого Пушкина-Моцарта вечно нудящим литературоведам-Сальери (от Белинского до самого Басинского), предлагающим всё новые и новые трактовки пушкинского сюжета. В общем, сущие дети Белинский и Лотман свою ограниченность не понимали, а Басинский понял и их, и свою, и сказал что-то вроде: «Ша, ребята, хорош трепаться, надоело».

Но дело в том, что жизнь любого текста – в его интерпретациях, потенциально бесчисленных. Не умствований надо бояться, а простых решений: они-то и убивают текст, хоть бы он был трижды пушкинским. Постановили один раз (Басинский и постановил), что весь «Моцарт и Сальери» – о зависти, свели трагедию к басне, бездну – к плоскости блюдца, чай выпили, блюдце разбили и выбросили. Версия Басинского чем-то напоминает игру слепого скрипача из любимой им трагедии. Сальери возмущается, такой скрипач ему не нужен, а Моцарту смешно, он даже денег самодеятельному музыканту готов дать. Или премию «Большая книга», например…

С простыми решениями подходит Басинский не только к Пушкину, но и к прочим классикам, которым посвящает юбилейные статьи. Пожалуй, его можно назвать мастером ничего не означающей, к любому случаю подходящей фразы. Какой смысл после восьмистрочной цитаты из Некрасова имеет следующая сентенция: «Так не могли написать ни Пушкин, ни Лермонтов. Должно было пройти время, чтобы русский поэт смог прийти к подобным откровениям»? Да по этому лекалу можно написать о ком и о чем угодно – в зависимости от юбилея. А как оценить суждение: «Загадка Чехова – в простоте и отсутствии всякой фальши»?

Есть такой риторический прием – привлечь внимание к заведомому трюизму, многозначительно делая вид, что именно в нем и содержится неоспоримая истина. Чехов, кстати, любил героев, утверждавших, что Волга впадает в Каспийское море. Такие тезисы вообще имеет смысл отстаивать, это говорит о принципиальности персонажа и его уверенности в своей правоте. Так, разгадав на раз загадку Чехова, критик добирается до тайны Горького: «Вот и тайна Горького… Этот человек до странности ничего не понимал в этой жизни». Не готов отстаивать глубокое знание жизни Горьким. Во всяком случае, на некоторых произведениях оно точно не сказалось, и тут Басинский, вслед за Розановым, которого он то и дело цитирует, прав. Но куда, с другой стороны, мы денем «Детство» или «Жизнь Клима Самгина»? Однако объявлять Гофмана, Готорна, Гоголя и Горького мировыми лидерами «по странности» на основании сходства имен – это не критический, а какой-то спортивно-поэтический подход. Интересно, что образ этой четверки возникает в книге дважды. Она мелькает в документальной повести «Московский пленник» о литинститутской юности автора. Уже тогда идея такого объединения поразила Басинского и, видимо, стала ему дорога. Жаль, что он не присоединил к ним Гомера, Готье, Голодного и Горышина: парадоксальность этой конструкции стала бы еще острее, а «вселенский гогот», который чудится ему в четверном «го», значительно бы усилился. Что делать с Гонгорой и Гончаровым, даже и не знаю…