К десяти часам вечеринка в доме напротив подошла к концу; юные революционеры уснули, так и оставив свет в своей спальне включенным; а мы все же отправили четыре музыкальные просьбы тому толстому пианисту (который не увидел ни одной, так как в этот момент отправился чистить перед сном зубы), и наши самолетики приземлились прямо на его широкий, вымощенный плиткой балкон. Отправив последний, мы решили, что пора закругляться, и начали убирать со стола, и тут Дики, взяв в руки тарелку из-под сэндвичей, обнаружил еще один забытый самолетик. Он встал, подошел к перилам и посмотрел на окна восемнадцатого этажа дома № 44.

– Погоди-ка, – сказал он.

А потом прямо-таки идеальным почерком написал записку и, уже не полагаясь на свои инструменты, сложил ее на глазок, примерно как одну из своих наиболее остроносых моделей. Затем он аккуратно прицелился и отправил бумажный самолетик прямо в окно детской. В полете самолет, казалось, все время набирал скорость, а городские огни, мерцая, словно поддерживали его – так фосфоресцирующее море словно поддерживает ночного пловца. И послание Дики влетело точно в нужное окно, приземлившись прямо на баррикаду из матрасов и подушек.

Дики не показал мне, что написал в той записке, но я успела прочитать ее через его плечо.

И поставил весьма уместную подпись: Питер Пэн.

Глава двадцать третья Теперь ты это видишь

Глава двадцать третья

Теперь ты это видишь

Первый ветер нью-йоркской зимы был резким, безжалостным. Когда дул такой ветер, у моего отца всегда начиналась легкая ностальгия по России. Он вытаскивал самовар и заваривал крепкий черный чай, вспоминая некий декабрь, когда было временное затишье по набору в армию, и колодец еще не замерз, и урожай выдался неплохой. Это было очень даже неплохое место, чтобы там родиться, говорил он, особенно если тебе никогда не придется там жить.

Рама в моем окне, выходившем на задний двор, была настолько кривой, что в щели можно было запросто просунуть карандаш. Особенно большая щель была в том месте, где рама примыкала к подоконнику, и я заткнула ее старыми трусами. Потом поставила на плиту чайник и стала вспоминать свои собственные грустные декабри. Но от этих мрачных воспоминаний меня спас стук в дверь.

На пороге стояла Анна, одетая в серые облегающие брюки и нежно-голубую рубашку.

– Здравствуйте, Кэтрин.

– Здравствуйте, миссис Гранден, – официальным тоном откликнулась я.

Она улыбнулась.

– Полагаю, я это заслужила.

– Чему я обязана удовольствием видеть вас в воскресный полдень?

– Ну, хоть и неприятно это признавать… но в определенный момент всем нам приходится искать чьего-то прощения. А я в данный конкретный момент, наверное, хотела бы получить ваше прощение. Я поставила вас в дурацкое положение, чего ни одна женщина (такая, как я) не должна делать с другой женщиной (такой, как вы).