Флоренс улыбнулась и в упор посмотрела на викария.

– А теперь, – заговорщически прошептала она, – скажите, что вы, да-да, именно вы, Тобиас Миллар, думаете о реинкарнации.

Преподобный Миллар смущенно хихикнул.

– Ты всегда была умна не по годам, Флоренс Даш. – Викарий глубоко вздохнул. – Что ж, я не исключаю подобной возможности. Нам дано лицезреть лишь крохотный кусочек величественного полотна – картины, сотворенной Богом. И не мне воображать, что я постиг художественный замысел Господа.

– Спасибо, преподобный. Вы очень помогли мне, – кивнула Флоренс, засовывая листок со стихотворением в книгу.

– Я получаю истинное наслаждение от наших с тобой разговоров, Флоренс. Жизнь длинна, а у тебя достаточно сил, чтобы прожить ее с гордо поднятой головой. Ты подобна фениксу, возрождающемуся из пепла. Полагайся на Господа – он поддержит каждый твой шаг. Не забывай об этом.

Тем летом залив Гулливера вновь огласил веселый смех, и Педреван заполонили ищущие забав и развлечений родственники Дашей и Клэрмонтов. По воскресеньям в церкви снова было не протолкнуться, и преподобный Миллар, как и в прежние времена, блистал красноречием. После службы верующие опять собирались на церковном лужку и под надзором восседавших на карнизе чаек горячо обсуждали только что услышанную проповедь. Однако даже в разгар самой искрометной радости нет-нет да и проглядывала печаль, тоска по утраченному довоенному прошлому, когда все были живы и беззаботно проводили солнечные летние дни, закатывая вечеринки, «охотясь за сокровищами» или играя в теннис и крокет. Увы, дни, когда влюбленные невинно целовались в тени развесистых кустов или строили друг другу глазки на пляже, миновали. Жизнь стала более суровой, краски – гуще и контрастнее. Мрак превратился в кромешную тьму, свет – в ослепительное сияние. У людей, прошедших войну и потерявших близких, изменилось отношение к жизни. Они с благодарностью принимали то, что у них было, и довольствовались малым.

Уильям Даш возобновил теннисные турниры. Он не проводил их в годы войны, но теперь, когда она закончилась, воскресил славную традицию и с присущим ему азартом принялся составлять пары. Результаты своего труда – лист картона с расписанием игр – он, по обыкновению, выставил на мольберте перед шатром. В пару Флоренс он назначил Обри. «Что было бы, сделай он такой выбор летом 1937 года?» – промелькнуло в голове Флоренс, и она тотчас вспомнила Руперта, как он в день финала, сидя у оградительной сетки, советовал попридержать язык зарвавшемуся Джону Клэрмонту. Сердце Флоренс защемило от боли. Разве сможет она участвовать в турнире с присущей ей когда-то самоуверенной дерзостью, когда над кортом незримо парит дух ушедшего Руперта?