Кьеркегор: псевдонимы верующего

Кьеркегор: псевдонимы верующего

У Кьеркегора чувство маски тесно связано с сознанием первородного греха. Адамов грех имеет последствием стыд телесной наготы, а стыд тут же влечет за собой желание одеться, укрыться, ускользнуть – замаскироваться. Маска – это стыд греха, распространенный на лицо. Действительно, грех и маска имеют общий источник – «головокружение от свободы». С помощью маски человек пытается, только неподобающим способом, вернуться в изначальное состояние, где он вновь обрел бы свою свободу нетронутой, словно она не согрешила, поддавшись головокружению. В тех же терминах можно описать и кьеркегоровский герметизм – демонический акт, которым отчаявшийся грешник замыкается в себе и отказывается признавать свое отчаяние: человек греховно утверждает свою волю к автономии и пытается сделать ее неуязвимой с помощью маски. Иначе говоря: «Эта замурованная дверь… и есть та настоящая дверь, притом еще и плотно запертая, а за нею, словно прислушиваясь к себе, укрылось “я” и занимается тем, что обманывает время, отказываясь быть самим собой, хоть и не настолько, чтобы себя не любить»[580]. Такое поведение помещает душу под арест; маска подобна тюрьме, откуда невозможно освободиться. Э.-Т.-А. Гофман и теоретики романтической иронии приписывают маске освободительную силу, Кьеркегор же заверяет нас, что она обманчива и способствует нашему порабощению.

Непринадлежность себе, ускользание от себя проявляются с течением времени. Изначальное чувство маски усиливается чувством непостоянства и множественности «я»: «В этом моя беда: вся моя жизнь – сплошное междометие, ничто в ней не закреплено прочно (все подвижно – ничего неподвижного, никакой недвижимости)»[581]. Или еще: «У меня все проходит: прохожие мысли, преходящие боли»[582]. Для языческого человека подобная подвижность – это наслаждение непосредственностью, порой доходящее до дионисийского восторга и упоения; напротив того, «христианская субъективность» переживает ее как страдание, потому что человек открывает в ней свою тварность, отделенность от творца. В каждый миг отрываясь от себя самого, он оказывается лишенным вечности; и обратно, будучи отрезан от вечности, он неспособен воссоединиться с самим собой. Поэтому ему приходится делать одно и то же усилие, пытаясь воссоединиться с собой и с вечностью. Иные ученики Гегеля назовут это человеческим сообществом, Кьеркегор же называет это вечностью.

«Я человек не совсем реальный»[583]. Это заявление Бенжамена Констана в значительной мере применимо к опыту романтиков вообще. Но Кьеркегор удерживает представление об истинном «я», которое молча выжидает, сохраняясь и при нехватке реальности. Говоря об «эксцентричных предпосылках» своей жизни, он дает понять, что существует некий центр, от которого он удалился, но упорным трудом может достичь его вновь. «Моя нынешняя жизнь – словно скверная контрафактная перепечатка оригинального издания: моего истинного “я”»[584]. А это фактически означает, что истинная жизнь отсутствует: «Странное и часто ощущаемое мною беспокойство: что жизнь, которую я веду, не моя собственная, а точь-в-точь совпадающая с чьей-то чужой, а я не могу этому помешать; и каждый раз я замечал это лишь тогда, когда она была до какой-то степени уже прожита»[585]. Или еще: «Я двойник всех человеческих безрассудств»[586].