Так поиски себя приводят к встрече лицом к лицу с божественной трансценденцией – непостижимой основой всякого отдельного существования. Свое зримое лицо человек обретает от Бога, рассматриваемого как незримый лик. Отныне имя, которое он должен принять, но которое ему даровано, – имя, образующее собой личностную полноту, имя одновременно и ограниченное, и бесконечное, которого человеку никогда не воплотить вполне, – будет служить символическим представителем трансценденции. Кьеркегору кажется, что настоящее имя ждет его по ту сторону текущего момента, по ту сторону мира псевдонимов. «Многолетняя меланхолия привела к тому, что я не мог обращаться к себе на “ты” в глубинном смысле слова. Между меланхолией и этим “ты” простирался целый воображаемый мир… Его-то я отчасти и избывал своими псевдонимами»[589]. Не достигший своего истинного «я» чувствует себя изгнанным из своего имени, ему запрещено его носить: это значило бы преждевременно и ложно присваивать себе то, что должно стать последним воздаянием.

Воображаемые персонажи, которых Кьеркегор выдает за авторов эстетических книг, соответствуют низшим уровням существования, тем «наблюдательным пунктам», от которых он старается отстраниться, но которые ему нужно сначала «избыть».

Я чувствовал себя чуждым всем эстетическим писаниям[590] ‹…›. То есть написанное в них – действительно мое, но лишь в той мере, в какой я вкладываю в уста реальной, производящей поэтической личности ее понятие о жизни, как оно может быть понято из реплик, ибо мое отношение к произведению еще свободнее, чем у поэта, который творит персонажей и, однако, сам является автором в предисловии. На самом деле я безличен, этакий суфлер в третьем лице, поэтически создавший авторов, которые являются авторами своих предисловий и даже своих имен. Таким образом, в книгах, подписанных псевдонимами, нет ни слова лично от меня, я сужу о них лишь как третье лицо, понимаю их смысл лишь как читатель, у меня нет никакого приватного отношения с ними. Собственно, и нельзя было бы иметь такое отношение с дважды отраженным сообщением[591].

Я чувствовал себя чуждым всем эстетическим писаниям[590] ‹…›. То есть написанное в них – действительно мое, но лишь в той мере, в какой я вкладываю в уста реальной, производящей поэтической личности ее понятие о жизни, как оно может быть понято из реплик, ибо мое отношение к произведению еще свободнее, чем у поэта, который творит персонажей и, однако, сам является автором в предисловии. На самом деле я безличен, этакий суфлер в третьем лице, поэтически создавший авторов, которые являются авторами своих предисловий и даже своих имен. Таким образом, в книгах, подписанных псевдонимами, нет ни слова лично от меня, я сужу о них лишь как третье лицо, понимаю их смысл лишь как читатель, у меня нет никакого приватного отношения с ними. Собственно, и нельзя было бы иметь такое отношение с дважды отраженным сообщением[591].