В начало «Повести» было введено и сказание о Кие, легендарном основателе столицы Руси. Чтобы утвердить величие и значимость города, отвергалась народная молва: «Аще бо бы перевозникъ Кий, то не бы ходилъ Царюгороду, но се Кий княжаше в родѣ своемь /…/.»[545]. В дальнейшем, погодном летописании под 858 годом сообщалось о крещении болгар силой, что означало их «покорение» Византией: «Михаилъ цесарь изыде с вои берегом и моремъ на болъгары. Болгар(е) же увидѣвьше, не могоша стати противу, креститися просиша, покорятися грѣком».[546] В летописи добровольное крещение свободных русов многозначительно противопоставлялось насильственному крещению болгар.

Враждебные отношения Руси и Константинополя, лишь осложнившиеся после Владимирова крещения, лучше всего объясняют появление в «Повести» сказания о «призвании варягов» в 862 году. Предположительно, оно сменило начальный рассказ летописи об основании русского государства с помощью Византии, после крещения Аскольда в Киеве в 867 году. Признание за Константинополем такой заслуги ставило Русь в крайнюю зависимость от греков. В течение пятнадцати лет, до низвержения Аскольда в 882 году, они могли считать её своей провинцией. Добровольному «призванию греков» в 867 году было явно противопоставлено «призвание варягов» на пять лет раньше. В летописном сказании их образ резко отличался от рассказов о свирепости викингов-завоевателей, силой поработивших множество стран Западной Европы: «И изъбрашася трие брата с роды своими, и пояша по собѣ всю русь, и придоша къ словѣномъ пѣрвѣе. /…/ И от тѣхъ варягъ прозвася руская земля».[547] Возможно, летописец чуть позже сознательно повторил враждебное мнение греков о том, что все новгородцы «от рода варяжьска», чтобы ещё больше противопоставить византийцам истоки русской государственности.

Великокняжеские летописцы настаивали на отнюдь не почётном для христианской державы происхождении: её народ принял самоназвание русь от скандинавов, наводивших страх на всю Европу, Русская земля получила государственность не от православной Византии, а от ненавистных ей норманнов-язычников и не в столичном Киеве, а в «варяжском» Новгороде. Летописцы с явным умыслом объединяли «заморских» варягов и славяноязычную русь. Тем самым подчёркивалось единство страны, военная мощь государства, возникшего без участия греков, и полная независимость от них правящей династии рюриковичей.

«Повесть временных лет» умалчивала о провизантийски настроенных русах Таврии и азовско-черноморских побережий, приобщённых к христианству уже в середине тысячелетия, и о днепро-донских русах, среди которых в VIII–IX веках было столь ощутимо стремление к православию. У создателей первой русской летописи были иные цели: дать великокняжеской власти ответы на притязания властолюбивой империи. Лицемерию и гордыне греков-проповедников в «Повести» противостояло сказание о пришествии задолго до них на Русь «истинного христианина», апостола Андрея Первозванного. Писаниям византийцев о диких и непокорных «россах» отвечал рассказ о добровольном призвании Русью справедливых варягов, с которыми русы сразу установили ряд «договор», а утверждениям о «варварах», которых крестили просвещённые греки, – повествование о князе Владимире, который «пришёл с вои на Корсунь» и сам заставил крестить себя, а затем всю Русь. И «людье с радостию идяху» на крещение.