Здесь неизбежно на ум приходят заключительные слова песни двадцать шестой «Чистилища»: «Тебя венчаю митрой и венцом» — ты владыка, господин самому себе, ты свободен. Франциск, избравший в невесты бедность, возлюбленную Христа, обретает свободу, свободу от всякого беспокойства, от страха и стыда, даже перед Папой он смеет теперь стоять прямо, «царственно». Как известно, Иннокентий III Устав утвердил. «Устав скрепил им первою печатью» — это первое устное утверждение; за ним последует второе, письменное, второй Устав будет скреплен папской буллой и получит название «Устав, утвержденный буллой».

В этой связи я хотел бы вспомнить прекрасную историю, проиллюстрированную также и на фресках Джотто в верхней базилике святого Франциска в Ассизи: рассказ о сновидении Папы Иннокентия, который изначально не хотел утверждать Устав францисканцам. Франциск и его ученики показались Папе группой оборванцев, к тому же безумных. Но потом он увидел сон о том, как рушится лютеранская базилика, а удерживают ее Франциск и Доминик. Этот сон заставил его хотя бы устно утвердить Устав.

Неизвестно, насколько исторически правдива эта история, но сомнения Папы Иннокентия можно понять. В то время Европу наполняли группки людей, у которых желание поиска истинной бедности переплеталось со стремлением обличить богатство клира. Часто эта критика имела веские основания. Несколькими стихами ранее Данте писал о тех, кто священством приобретает богатство, преследует собственный интерес. Но часто эта критика становилась атакой на священнослужение как таковое, на Церковь. А потому нелегко было в то время отличить святых от еретиков. Где граница между святостью и ересью? По каким признакам отличить одно от другого?

Критерием, мне кажется, может быть не то, кто прав или неправ, когда обличает зло — с этой точки зрения Лютер мог быть более прав, чем Франциск, — а любовь к Церкви. Чем в большей нужде святой видит Церковь, свой дом, семью, к которой принадлежит, тем больше он ее любит, тем больше хочет отдать за нее свою жизнь. А еретик высокомерно выходит прочь из рушащегося дома и показывает в него пальцем, говоря: «Мерзость какая, рушится. Я построю себе новый, гораздо красивее».

Историю Церкви пронизывает вопрос свободы: можно ли любить Церковь одряхлевшую, противоречивую, полную греха и грешников, можно ли за такую Церковь отдать жизнь? С этой точки зрения нынешнее время не сильно отличается от эпохи Лютера или святого Франциска: и сегодня есть фарисеи и моралисты, обличающие грешников, а есть святые, знающие, что все мы грешны, что Христос пришел не к здоровым, но к больным. Нет ничего удивительного в том, что Церковь полна грешников, ибо их возлюбил Господь. А потому за эту Церковь, полную таких грешников, как я сам, можно отдать свою жизнь.