После этого оратор знакомит своих слушателей со всей последовательностью монастырских богослужений, на которые делилась жизнь монахов в конце IV века. «Когда приближается день, эти благочестивые аскеты отдыхают всего лишь несколько минут. А мы именно в это время начинаем свой беспокойный и полный суеты день. Мы бежим по своим делам, во дворец, в суд, в театр, но посмотрите на этих святых монахов! Едва закончив утреннее пение псалмов, одни из них принимаются за изучение Священного Писания, другие собственной рукой переписывают книги. Все находятся именно на том месте, которое им предписано, и соблюдают полную тишину. Они собираются для совместных молитв, которые делят день на четыре части, в третьем, шестом и девятом часу и на вечерню. Так четыре раза в день в то время, когда миряне заняты только своими удовольствиями, монахи своими гимнами и благочестивыми песнопениями воздают хвалы Господу».

В этой проповеди упомянута также молитва, которой завершался день и которая потом стала службой-повечерием. День кончался так же, как был начат, – пением гимнов. Затем монахи уходили спать легким сном.

Мы не станем следовать дальше за Златоустом и цитировать его описание жизни монахов – их скромности и умеренности в потребностях, их бедности, покоя, царящего в их блаженных жилищах, их радостной смерти, которая становится концом сражений. Нам достаточно лишь показать, как высоко он ценил упражнения, из которых состояла монашеская жизнь, с каким воодушевлением он говорил об их долгих бдениях и святых песнопениях, как благородно и отважно он стремился приучить подчиненное ему духовенство и даже обычных верующих присутствовать на всех положенных богослужениях каждый день и каждую ночь. Он не упускал ни одного случая прославить поэзию псалмов Давида и гимнов церкви и показать, как полезны и даже необходимы эти песнопения для любого, кто хочет оставаться в милости у Бога и продвигаться вперед на пути к христианскому совершенству. Должно быть, пламенные слова такого оратора и еще больше – инициативность или реформаторский порыв такого епископа, чей деятельный нрав не мог довольствоваться одними речами, очень сильно расшевелили все слои общества и создали что-то вроде нового течения, которое уносило души к тем еще неисследованным областям, где будущее готовило для них ценнейшие открытия.

Мы не знаем, в какой степени константинопольские ортодоксы прислушались к непрерывным и настойчивым просьбам Златоуста молиться публично и петь псалмы и песнопения. Очень похоже, что в этом случае, как всегда, людям было трудно заставить себя подчиниться и что равнодушие многих ортодоксальных горожан стало причиной многих разочарований отважного и доверчивого прелата. Но можно ли сказать, что он слишком много требовал от современных ему христиан? Ведь в эти же годы в другой части империи, у ворот Иерусалима и во всей Палестине, осуществлялся тот идеал, которого Златоуст мечтал достичь. Разве святая Павла из своего вифлеемского уединения не писала другому знаменитому римлянину, святому Маркеллу: «Здесь, куда бы человек ни направил свои шаги, он слышит благочестивые песнопения; пахарь, толкая свой плуг, поет „Аллилуйя!“; жнец под жгучим солнцем прогоняет свою усталость, напевая псалом; виноградарь, обрезая свою лозу изогнутым серпом, повторяет гимны Давида. Это здешние напевы; это местные любовные песни, никаких других нет; это припевы пастухов и романсы крестьян».