Хотя со стороны могло показаться, что молодой человек просто имеет большой диапазон интересов, но на деле они были подчинены единой цели. Некоторые юноши в этом возрасте, живя церковной жизнью, нередко склонны отрясать прах всего „светского“. Быть может, и я переболел такой болезнью, но не помню этого. <…>

Многие наставники моей юности были связаны с Оптиной пустынью и с „маросейским“ приходом отцов Мечевых. В этой традиции больше всего меня привлекала открытость к миру и его проблемам. Настойчивый голос твердил мне, что, если люди уходят в себя, не несут свидетельства, глухи к окружающему, — они изменяют христианскому призванию. Я узнал силу молитвы, но узнал также, что сила эта дается для того, чтобы употреблять ее, действуя „в миру“.

Принятие сана (в 1958 году) не переживалось мной как переломный момент, а было органическим продолжением пути. Новым стала Литургия…

С теневыми сторонами церковной жизни наших дней я столкнулся рано, но они меня не „соблазняли“. Я принимал их как упрек, обращенный ко всем нам. Как побуждение трудиться. Харизмы „обличительства“ у меня никогда не было. Однако обывательское, бытовое, обрядовое православие огорчало. Стилизация, елейность, „вещание“, полугипнотические приемы иных людей представлялись мне недостойным фарсом или потворством „старушечьей“ психологии, желанию укрыться от свободы и ответственности.

Было бы ошибкой думать, что меня миновал соблазн „закрытого“, самоуспокоенного христианства, обитающего в „келье под елью“, что мои установки целиком продиктованы характером. Напротив, мне не раз приходилось преодолевать себя, повинуясь внутреннему зову.

Мне неоднократно была явлена реальность светлых и темных сил, но при этом я оставался чужд „мистического“, или, точнее, оккультного любопытства.

Я слишком хорошо сознаю, что служу только орудием, что всё успешное — от Бога. Но, пожалуй, нет для человека большей радости, чем быть инструментом в Его руках, соучастником Его замыслов»[196].

Основу своего мировоззрения, свое кредо, отец Александр изложил в другом письме Зое Маслениковой. В нем он пишет о том, что вера, которую он исповедует, есть христианство как динамическая сила, объемлющая все стороны жизни, открытая ко всему, что создал Бог в природе и человеке. Христианство воспринимается отцом Александром не столько как религия, которая существовала в течение двадцати столетий минувшего, а как Путь в грядущее, Путь, который видит в вере не теоретическое убеждение, а доверие к Богу. В своем «Кредо» отец Александр снова и снова говорит о том, что любовь к Богу и людям первична, в то время как обрядовые формы благочестия важны, но вторичны. Он утверждает, что подлинное христианство не боится критически смотреть на прошлое Церкви и расценивает все бесчеловечные эксцессы христианского прошлого и настоящего как измену евангельскому духу и фактическое отпадение от Церкви. Христианство исповедует свободу как один из важнейших законов духа, рассматривая при этом грех как форму рабства. Христианство «аскетично» не столько тенденцией бегства от мира, сколько духом самоотвержения, борьбой с «рабством плоти», признанием господства непреходящих ценностей. По мысли отца Александра, христианское призвание человека реализуемо во всем: в молитве, труде, созидании, действенном служении и нравственной дисциплине. Свое «Кредо» он называет в письме лишь одним из преломлений христианства изначального, древнего и, по слову Златоуста, «присно обновляющегося».