Мы говорим же не о лицемерах, которые, скажем, ведут социальную игру, притворяясь верующими и так далее. Мы говорим как бы о «химически чистых» ситуациях. Это всё не имеет отношения к самой вере, и они сами не генерируют ведь веру, они примыкают. Мы говорим о тех, кто веру генерирует, о тех, кто встаёт и говорит: «Я утверждаю». Понятно, что предатель ничего утверждать не может, но он может спрятаться под зонтиком на какое-то время уже существующей, декларированной веры. Мы никогда не забудем, как Христос сказал Петру: «Прежде чем петух прокричит, ты трижды отречёшься от меня». И это как раз с этим связано.
А Иуда – это немножко другой вариант, более сложный вариант. Разберем впоследствии, может быть. Вот то, о чём мы говорим, это более простой вариант, – это вариант Петра, это именно страх: внезапно он вспомнил, что он «простой человек» и что судьба Христа для него – это «не-Я». Помните, к нему обращаются? Он отвечает: «Нет, я не знаю Его». Это классический вариант «Я» – «не-Я», но вознесённый на уровень парадигмального выбора, когда речь идёт о последней сакральности.
Он вышел не через верность самурайского типа. Хотя тут очень интересно. Потому что мы как раз касаемся всех этих тайн. Он же в джамаате Христа был как раз самураем, кшатрием, он меч носил и этот меч вытаскивал при необходимости: он же отрубил ухо рабу Малху. Вот она – самурайская верность. И вдруг оказалось, что при определённых обстоятельствах он легко скатывается в предательство. Пётр теперь – «обычный человек», который просто живёт: «Я – не я, лошадь не моя; моя рубашка ближе к телу». Это подчёркивает, что верность и предательство находятся на одной плоскости, как ни странно. Но это маятник, исходящий из одного центра. Он потом-то выходит из своего гештальта, из парадигмы измены, не через возвращение к самурайскому пути, а он выходит через религиозную веру, потому что она трансцендентна этому дуализму, потому что она является совершенно чем-то иным.