Кроме Игоря с Мариной и Геннадия с Вероникой, в полумраке двигались Александр Сергеевич Саничкин, все еще не расставшийся с мыслью послушать Игоревы стихи, и его законная супруга, а следовательно, и хозяйка дома, Валя. Вале — особенно теперь, после пляски, — казалось, что она стала какой-то птицей и летает где-то очень высоко, в облаках где-то. Хотя и помнила она, что танцует с ней сейчас не кто-нибудь, а супруг, гости собрались не у кого-нибудь, а у нее, и скоро надо будет подать им еще закуску, а потом чай с ее собственным пирогом. Да еще у мамы с папой небось капризничает сейчас ее дочка Леночка. А денег, между прочим, до получки им с Сашей не хватит — придется опять у мамы просить… И все же ей было хорошо. Хорошо, хотя… Хотя чего-то и не хватало. Чего? Трудно сказать. Женским чутьем понимала она, что настоящего веселья, несмотря на то что все уже хорошо выпили и поели, настоящего веселья пока что еще нет. Но — может быть, будет?

Лишь эти три пары переступали сейчас в такт музыке, издаваемой радиолой, лишь они, шестеро, восемь же других из четырнадцати не принимали участия в танцах.

12

12

Хотя Вероника и танцевала с Геннадием, однако в ее душе такое творилось, что трудно и передать. Ведь всего полтора часа назад она оставила в машине (пепельного цвета «Москвич-408» с золотистой обивкой внутри) своего любимого, своего ненавистного, своего красивого и отвратительного, нежного и грубого, честного и подлого, пылкого, утонченного, элегантного, воспитанного, любящего — раньше, раньше! — а теперь — равнодушного! равнодушного! равнодушного! слепого! бесчувственного! холодного! — разлюбившего ее! — Арсена, ссора с которым давно назревала, а теперь вот произошла. Слепая от унижения, боли, ненависти выскочила она из машины, которая остановилась уже у подъезда Арсена — нужно было взять кое-что на квартире перед тем, как ехать за город, на дачу, в праздничную ночную тьму, — выскочила, в который раз за короткую двадцативосьмилетнюю жизнь свою ощущая холод и пустоту внутри, в который раз от души желая лишь одного — отдохнуть, забыться, отойти от всего этого хоть на время. На какой-то миг она замедлила шаги, ожидая, что он выйдет из машины, бросится вслед за нею, попросит прощения, будет стоять на коленях, может быть, прямо посреди улицы, будет целовать руки, клясться и умолять — как это бывало раньше, столько раз, столько раз! — но нет. Она безошибочно поняла, что не выйдет он, не догонит, что никогда не вернется красивая наивная сказка, что он разлюбил ее, действительно, окончательно, бесповоротно, безнадежно, безжалостно разлюбил. «Где были мои глаза, где были мои глаза», — машинально повторяла она, быстро шагая по улице, когда чудом увидела перед собой зеленый огонек, медленно движущийся навстречу. Она подняла руку и, сев, сказала шоферу адрес Вали. Бутылку «Праздничной» ей тоже предложил шофер, этот добрый гений, которых изредка посылает нам судьба в трудные наши минуты (увы, на что-то большее, чем такси и бутылка «Праздничной», у судьбы, видимо, не хватает средств).