Конечно, она поехала к Вале — куда же еще? Где может услышать она еще хоть несколько добрых слов — добрых и бескорыстных! — где может сидеть просто так, не думая ни о чем, не рисуясь, не соблюдая ненавистный декорум, не думая о каждом слове, не ожидая внезапного безжалостного подвоха, не отвечая на примитивные, тоскливые до тошноты, до беспомощного звериного воя, заигрывания, не взирать со светской любезностью на тупое павлинье самодовольство, не слушать бесконечных излияний на тему о гаражах, кооперативных квартирах, цветных телевизорах и коврах, не улыбаться в ответ на изощренно циничные, бессильно-хамские, плоские, как стена, рассуждения? В последнее время все чаще бывала она у Вали, своей младшей сестры, с удовольствием нянчилась с ее девочкой и все чаще, с ужасом думала о том, что ей, Веронике, уже двадцать восемь. Двадцать восемь — а каков же итог?.. Знала она, помнила, что у Вали на праздник собирается как будто бы веселая компания, Сашка говорил, что будет даже какой-то поэт, и хотя вообще она опасалась незнакомых компаний, однако понимала, что плохой компании у Вали с Сашкой быть, скорее всего, не может. Войдя со своею бутылкой, она сразу поняла, что компания — ничего особенного, как обычно, — что ни поговорить, ни просто посидеть не удастся, но деваться теперь уже некуда, а потому самое надежное — выпить. И — выпила. И танцевала с Геннадием, как с манекеном, хотя парень этот, обычно весьма сдержанный, на этот раз что-то неумеренно разошелся…

В той же большой комнате, на диване, рядом с массивным торшером, в слабом свете его сидели двое — Сусанна и Оля. Законные кавалеры их развлекались сейчас на кухне со звонкоголосой Майей, и даже сюда в комнату, несмотря на то, что музыка играла довольно громко, доносился заразительный, несколько более фривольный все же, чем хотелось бы им обеим, смех жены Виктора-2, а также баритональные раскаты Олиного кавалера Давида и какое-то фальцетистое отрывистое хихиканье, которое так дисгармонировало с интеллигентным, изысканным даже, интеллектуальным обликом кандидата наук, Орлова. Они сидели, смотрели, слушали и — думали. Каждая о своем.

Дело было не в том даже, что Орлов ни разу пока не пригласил Сусанну танцевать. Сусанна танцевать не очень-то и любила. И с Майей на кухне он мог развлекаться сколько ему угодно. Хуже было то, что с некоторых пор он совершенно о Сусанне забыл. Когда сели за стол и Орлов только еще начал входить в свою роль тамады, Сусанне было даже приятно, что он, ее Виктор, пользуется успехом. Радовалась она за Виктора, спокойно радовалась, и только потом поняла, что он удаляется от нее и чем больший успех завоюет, тем меньше будет помнить, что здесь, рядом с ним, находится она, любящий его человек. Поняла, увидела перспективу предстоящих одиноких долгих часов, приготовилась — ждать-то ведь не впервой ей было! — а чтобы не скучать, принялась думать о том, как завтра, а может быть, послезавтра (смотря как у них с Виктором сложится), вернется она в свою маленькую комнатку аспирантского общежития, приберется там, вытрет пыль, которая насядет за время ее отсутствия, отдохнет, почитает и возьмется за начатое свое платье, а может быть, примется за свитер, довяжет рукав. Не поворачивая головы, она чувствовала справа от себя Олю — эту молчаливо сидящую рядом с ней хорошенькую первокурсницу. Еще за столом она любовалась ею — ее ямочками, молодостью, неиспорченностью. Завидовала. Как добрый человек и как мать, любовалась Сусанна. Но как бывалая и не очень-то счастливая женщина — завидовала. И с грустью думала о том, что люди кажутся этой милой неискушенной девочке не такими, какие они на самом деле, а — как она сама — честными, чистыми, — и, разумеется, ей и в голову не может прийти, что тот бесконечно улыбающийся Давид, который ее привел, а потом, сидя рядом с ней за столом, рассказывал достаточно отвратительные анекдоты, что этот тип может относиться к ней так же мерзко, как наверняка ко многим другим, которые были, да и есть у него. «Нет, девочка, — думала Сусанна, позволяя себе, кроме материнской нежности, мстительное нездоровое торжество, чуть ли не наслаждение, — нет, девочка, твое ангельское личико, твоя вопиющая чистота не помогут. Этот котяра схрупает и тебя, и оставит с обманутыми надеждами, и будешь ты зализывать свои раны, как все мы, и от твоей ангельской чистоты останется очень немного, и очень мы с тобой, моя милая, станем в чем-то похожи — во всяком случае ты не сможешь уже осудить такую, как я, например. Ах, девочка, милое дитя, если бы могла я тебе чем-то помочь… Кстати, знаешь ли ты, что делают сейчас на кухне наши с тобой ухажеры? Они мысленно раздевают эту крикливую отвязную Майю…»