Письмо домой

В тот день я, как и обычно, обшаривал глазами все четыре стороны света в поисках земли, но не находил ничего. Как печально это было! Потом, по случайной прихоти и с разрешения капитана, я взобрался на одну из мачт. С этой большой высоты, когда паруса и дымовая труба остались далеко подо мной, я с удивлением различил берег Европы – тончайшую зелёную полоску, чуть выступавшую над водным горизонтом. Я крикнул вниз Мацумуре: «Поднимись! Поднимись!» – и он поднялся очень быстро и отважно.

Вдвоём на верхушке мачты мы пристально вглядывались в Европу. «Смотри! – сказал я ему. – Вот нам и доказательство, что мир и на самом деле круглый! Стоя внизу на палубе, мы ничего не видели, но отсюда, сверху, суша ясно видна. Это доказывает, что поверхность моря искривлена! А если искривлено море, то, конечно же, искривлена и вся земля!»

«Это потрясающе, – воскликнул Мацумура, – всё именно так, как ты говоришь! Земля действительно круглая! Это наше первое настоящее доказательство!»

Мори Аринори, 1854 г.

Модус

Модус

Парижские газетчики уделяли её светлости прискорбно мало внимания, а потому даже этот небольшой зал был заполнен менее чем наполовину.

Тёмные ряды откидных кресел были негусто усеяны сверкающими лысинами математиков, но основную часть публики составляли клакёры, по большей части – немолодые, летний лён их чрезмерно элегантных нарядов смотрелся несколько отставшим от моды. Три последние ряда занимал парижский Женский клуб; истомлённые жарой суфражистки обмахивались веерами и громко переговаривались, поскольку давно уже потеряли нить рассуждений её светлости, а может – и не находили.

Леди Ада Байрон перевернула страницу и чуть поправила бифокальное пенсне. Уже несколько минут вокруг подиума кружила тяжёлая зелёная муха; теперь она прервала свой замысловатый полёт и приземлилась на подложенное, с отделкой из кружев плечо её светлости. Леди Ада никак не среагировала на вопиющую наглость настырного насекомого и храбро продолжала на не очень хорошем французском.

Мать сказала:

– Наша жизнь стала бы много прозрачнее, если бы человеческую речь можно было интерпретировать как развёртывание уровней некоей глубинной формальной системы. Отпала бы необходимость разбираться в двусмысленностях языка, но появилась бы возможность оценивать истинность любого высказывания, соотнося его с фиксированным и поддающимся конечному описанию набором правил и аксиом. Найти подобную систему, «Characteristica Universalis», было мечтой Лейбница…

Однако выполнение так называемой программы «Модус» однозначно показало, что любая формальная система является одновременно неполной и неспособной доказать свою самосогласованность. Не существует конечного математического метода установить, что есть «истина». Трансфинитная природа «предположений Ады Байрон» вывела из строя «Гран-Наполеон»; программа «Модус» запустила последовательность циклических, вложенных друг в друга петель, которую было очень трудно породить, но ещё труднее – уничтожить. Программа работала, однако привела в негодность машину! Это было поистине болезненным уроком, показавшим, сколь несовершенны ещё возможности даже лучших наших ordinateurs.