Ей было неловко и странно, даже немного не понятно. Нежный Дикий не был чем-то новым, Таша знала что грубые руки имеют быть другими на объятиях, когда простодушно трепали ее по голове, а сейчас открылись с какой-то новой стороны.

Грубые руки изменяли себе. Поглаживали тонкие бёдра, боялись надавить сильнее, чем хрупкое тело могло выдержать. Стягивали с Таши трусики, ласкали между ног, пока губы продолжали блуждать меж двух невысоких холмов груди. Пальцы скользили между складок, входя неглубоко и выбираясь наружу. Основанием ладони Дикий нашёл клитор, задевал будто случайно, с лёгким нажимом задерживался, пока губами прихватывал затвердевший от холода сосок.

И казалось, будто он весь сосредоточился на такой простой и одинаково чертовски сложной задаче; а тело привычно решало вопросы по-своему, ныло внизу живота, требовало ласки и для себя. Ласки всё не было, было только тонкое, гибкое тело Таши и глупое желание доказать, убедить, оказаться исключением среди разнообразия окружающих Ташу по жизни мудаков.

Не важно, что мудаком для и не был никогда. Пожалуй, даже в самом страшном кошмаре Дикий всегда оставался на её стороне.

Таша часто дышала, кусала губы, с которых то и дело срывались вздохи, сильно граничащие со стонами. Слабыми и лёгкими, как и она вся сама —тихие, невесомые. Она то и дело вздрагивала, когда Дикий давил чуть сильнее, выгибалась под его пальцами и, кажется, окончательно растеряла любой страх. Мысли в голове спутались, остались только тактильные ощущения и пьянящее "детка".

Дикий слушал и своё, и её сердце, касался нежной кожи, заботился и разрушал одновременно — и свои представления о её неприкасаемости тоже — кажется, до сих пор не верил своему счастью, стонущему гибкому счастью с белым, еле заметным при ближайшем рассмотрении пушком на животе. Дикий ускорял темп, дожидался отдачи, придерживал сжимающиеся вокруг его пальцев бёдра, целовал, замедлялся снова. Смотрел на то, как путаются её волосы, как закрываются глаза, как из губ вылетает будто облачком тихий стон, и почти не чувствовал себя, превращался в стороннего наблюдателя, держал опасное чёрное желание под уздцы, а оно уже не сопротивлялось, только фырчало шумно, да вглядывалась мрачно в объект обожания. И держать было по-своему приятно. И желание, и Ташу, и себя, и сладкое тягучее чувство, уже давно просящееся за рамки обозначенного: «Ты мне нравишься».

*** 

Таша не смотрит на витрины, когда проходит мимо них. Боковым зрением видит своё отражение и отворачивается, принимаясь разглядывать улицу.