— Да, я полагаю, что Певенш предпочитает себе подобных. Вот какое счастье я имела в виду, когда говорила о ней. В монастыре ей нет нужды сдерживать свою натуру какими-либо рамками. За пределами монастыря ее либо не поймут, либо будут подвергать насмешкам.

Я услышала в голове голос Зани: «Что за гора глупой, напыщенной чуши».

Удивительное дело. Певенш определенно чувствовала себя хорошо в окружении женщин и не выказывала никакого интереса и чувств к мужчинам, не считая презрения. Я вспомнила, как нежна она была с девочкой, которая сопровождала ее в монастыре.

Возлюбленный шагал по комнате, мучимый сомнениями. Я знала, о чем он думает. Возможно, нашей обязанностью было забрать ее из монастыря и научить правильному поведению в человеческом обществе. Валентин хотел, чтобы она познала ту радость, которую могут разделить мужчина и женщина. Подумав о Певенш, я засомневалась, что ей это могло бы быть интересно.

Я не чувствовала за собой никакой вины. Она достаточно доходчиво дала понять, что ей хорошо там, где она находится. В монастыре она королева маленького государства, объект поклонения и обожания. Действительно, кулинария сделала ее по-своему счастливой. Она не захочет завоевывать мужчину, да у нее и не получится. За воротами монастыря Певенш будет лишь объектом шуток и насмешек из-за своего тщеславия, тучности и напускной инфантильности. Стены монастыря надежно защищают ее от жестокости мира. Кровь отца сделала ее агрессивной, а жизнь в академии госпожи Хаггэрдун затормозила душевное развитие. Она навсегда останется тринадцатилетним ребенком. Она просто прирожденная монахиня! Даже если ее Господь — это сахар. Конечно, ничего из этого я не могла сказать Валентину, но я верила в то, что он сам сможет прийти к подобным выводам.

Чтобы проверить это, я предложила:

— Возможно, ты прав. Мы должны забрать ее, даже против ее воли, и заставить жить с нами. Быть может, со временем нам удастся укротить ее гнев, научить вести себя как леди и рисовать цветы. Не исключено, что это займет годы, но у нас все получится, как бы она ни сопротивлялась.

У Валентина столь безрадостная перспектива вызвала грусть.

Я представила, как Певенш лежит на мраморном полу, не обращая внимания на клятву, которую она дает Богу, думая лишь о том, как поскорее окружить себя веселыми монахинями и закрыться в кухне. Я увидела, как священник пытается надеть кольцо на ее жирный палец. Я увидела, как она, распростершись, соглашается, не понимая, на жизнь, подобную смерти.

Я подбежала к Валентину и бросилась ему в объятия.