Елена напряглась – сейчас ее накажут, сейчас за эти еретические мысли ее хлестнут по затылку энергетическим хлыстом, – она, как собака Павлова, уже привыкла к таким наказаниям.

Но ничто не обжигало ее и не толкало в спину. А в наушнике продолжал звучать ровный голос Винсента, который диктовал ей по-итальянски:

– Ваш сон углубляется, все клетки головного мозга погрузились в сон, ничто не возбуждает гипоталамус… Вы спите, вы глубоко спите, приятного вам сна и радостного пробуждения… Все, Елена, спасибо, на сегодня все, ты свободна.

46

Я пришел к ним и сказал:

– Я еду в Ватикан на вечернюю службу нового Папы Римского. Хотите поехать?

– Хочу! – опережая мужа, тут же выпалила Инна, и я понял, что выиграл этот раунд, ведь не могли же они поехать вдвоем, с кем бы осталась Юлька? А Инна повернулась к Илье: – Можно?

– Конечно, езжай, – ответил он и спросил у меня: – А что за служба?

Я стал объяснять:

– В последнюю субботу каждого месяца вход в Ватикан бесплатный, и, если повезет, можно попасть на папскую службу. Но сейчас пять часов – если мы хотим успеть, нужно выезжать немедля.

Она переоделась за пять минут, и еще через минуту мы с ней уже шли к автобусной остановке. Она болтала о каких-то пустяках, но я почти не слушал ее, у меня было спокойное чувство, что все произойдет своим чередом, если не спешить и не суетиться.

Эта женщина всегда пахла апельсинами, и теперь я снова ощущал ее запах. И я не спешил. Я помню эту остановку автобуса на крошечной площади возле бара с камышовым навесом, помню нас двоих, говорящих о каких-то пустяках в вечернем свете ранних сумерек, а чуть в стороне – молоденькая итальянка молча ждет автобус, нейтрально приглядываясь к нам. Я помню эту картину, и я мог бы нарисовать ее, если бы дал мне Бог хоть какие-нибудь способности художника. Но – увы… Впрочем, главным в этой сцене был вовсе не ее внешний абрис, а внутренняя суть – мы были как два заговорщика перед преступлением. Мы уже знали, что совершим его, знали, не обсуждая это друг с другом, а говорили о пустяках – специально, чтобы не спугнуть и не сглазить наше преступление, словно кто-то третий мог подслушать нас и смешать нашу игру. Третьего не было, но он подразумевался, и этот третий не был ее мужем, отнюдь. Этим третьим было наше прошлое, оно стояло между нами, и я не спешил переступить эту черту. Нет, я не боялся ее переступить, но, скажем, я выжидал, робея. Наверное, в этой Инне была сейчас передо мной не только моя прошлая женщина, а моя общая вина перед всеми ними. И я знал, что она вправе в любую минуту послать меня к черту. Она имела на это право, и я выжидал, не зная, когда это начнется и начнется ли. Но и она ждала, я думаю, и это была наша общая игра – не говорить о прошлом, а затушевывать его разговорами о пустяках.