Вершину холма венчало нагромождение серо-белых скал, резко отличавшихся от окружающего мягкого песчаника и торчавших наружу, как кость зарытого здесь скелета бегемота. На передней части этого естественного памятника был вырезан силуэт вороны. Когда-то я думал, что холм назвали в ее честь, однако это было не так. Грубый, но выразительный силуэт прекрасно передает не только птичье высокомерие, но и нечто зловещее, как будто является тотемом воинственного клана, предупреждающим путников: не ступайте на нашу территорию, идите в обход, а не то будет худо. Одной июльской ночью сорок четыре года назад это изображение сделал человек или группа людей, оставшихся неизвестными. Любопытство заставило меня изучить его происхождение. Я предполагал, что оно относится к другому веку и, возможно, было выбито в скале еще до того, как на континент ступила нога европейца. В образе вороны было что-то беспокойное, привлекавшее к нему мистиков, которые совершали дальние путешествия, дабы прикоснуться к нему. Однако старожилы говорили, что холм назывался Вороньим еще во времена их дедушек, и пожелтевшие страницы справочников подтверждали это. Казалось, изображение воплощает в себе некое древнее знание, утерянное цивилизованными людьми. И все же анонимный резчик, видимо, хотел создать только живописную местную достопримечательность.

Эта ворона ничем не напоминала птицу из послания, оставленного Лилли Уинг, если не считать того, что обе источали злобу. Если верить Чарли Даю, во́роны, или воро́ны, или черные дрозды, оставленные на местах других похищений, тоже не были похожи на это изображение. Имейся такое сходство, Чарли его заметил бы.

Тем не менее от этого совпадения по спине бежали мурашки.

Пока мы ехали к гребню, каменная ворона следила за нами. Плоские поверхности изображения в свете фар казались белыми, в то время как следы резца оставались темными. Камень был неоднородным; в нем то и дело попадались вкрапления какого-то блестящего минерала — возможно, слюды. Композиция была составлена так искусно, что самое большое из этих вкраплений стало птичьим глазом, который теперь горел живым блеском и вызывал то самое странное чувство, которое некоторые заезжие мистики называли «тайным знанием». Правда, я никогда не мог понять, как может что-то знать неодушевленный обломок скалы.

Я заметил, что все в «Форде», включая кошку, с опаской косились на каменную ворону.

Когда мы проезжали мимо этой фигуры, тени, заполнявшие ее контуры, должны были отпрянуть, а само изображение исчезнуть во тьме. Но вместо этого — если только меня не подвело зрение — тени на мгновение вытянулись, нарушая законы физики, и устремились за светом. Когда ворона осталась позади, я мог поклясться, что от камня отделилась тень и взлетела, как настоящая птица.