«Кстати, любопытно, что в России театры в прошлом веке освещали дуговыми лампами, питавшимися от бунзеновских элементов, патент для военно-морского флота. Привлекали военных минеров для постановок!»

По конспектам судя, дед строчил настоящую диссертацию о свете. О зеркалах в театре. Не случайно Ираида в завещании написала, чтоб ему отослали драгоценное зеркало. А Сима, получив посылку, скрючился и сел на пол — еврейский траур «шива» по тамбовской дворянке… Он не смог поехать на похороны Ираиды. Шел тридцать восьмой. Не мог Леру оставить тогда. Отец ее был в тюрьме, брат в тюрьме, очереди, передачи. Ираида не попрощалась, ушла. Вдруг в квартиру внесли посылку огромного размера, опилки, вата. Там-то зеркало и лежало. По прилагавшемуся письму столетней язвительной кузины он догадался, что Ираидин уход был — самоубийство.

Видимо, дорисовала позвоночных. А собственный позвоночник захотелось додержать до смерти прямым.

Викочка, отвлекись, запахни тетрадь. Ротозей. На что тратишь время? Бэру совсем о другом надо будет рассказывать. Нет, не могу, жутко все интересно… Вот еще на другой странице… Закрой, говорю!

Хорошо. Возвращусь к предисловию. Жалусский стал настоящим театральным художником уже в начале тридцатых. Одновременно учился в Киевском художественном у Татлина и Элеви. Перед тем недолгое время был в подмастерьях у Морица Уманского: красил крупные задники, орудуя громадной щеткой «дилижанс», но с первых дней проявлял самостоятельность, совался в постановки, уговаривал помрежа перестать выводить на сцену в «Трубадуре» живую лошадь, после чего зал обычно ничего уже не слушал и только ликовал.

Сима попал в театр в превосходное время, когда стиль ломался по-крупному. В оперном театре, где раньше ставили дорогие задники и раскрашивали дерево под мрамор, а по липовому мрамору ходили актеры, и он скрипел и подавался под ногами, — кошмарище! — в тридцатые годы, на радость финдиректорам, неслыханно удешевляя производство спектаклей, распространилась мода на декорации из железных труб. И живописные задники, к восторгу Симы, заменились светопроекцией. Жалусский одевал спектакли в чистый свет.

Позже, после войны, в киевском театре Леси Украинки он наставлял по азам молодого Давида Боровского, на чьей умной фантазии воздвиглась поэтика Таганки.

Еще через несколько лет Сима стал главным художником Еврейского театра в Киеве. Ставил много и в русской драме, и в оперном. Только недолги были его эксперименты. Стиль снова резко сменился. Полный назад. Начальство требовало академичного, угрюмого, традиционного искусства. Темнело, свет уходил. Вот выписки из той же ледериновой тетради, полные живого раздражения: