— Лёдика, выходит, не только в Европу из СССР выдворяли, но даже и внутри Союза, в Киев из Москвы.

— Любили они это занятие, «выдворять». И слово какое ублюдочное использовали!

— Да. Это особистам и посвящено. Видите название? «Посвящается первым читателям этих стихов при перлюстрации».

Вика развернул сложенный вчетверо лист, прыгающая машинопись:

— У тебя о нем ребяческая память, Витенька. А у нас память взрослых. Ты одну его сторону помнишь, мы помним другие. С тобой он мог быть нежен. С тобой он мог быть архиоткрыт, — прошамкала Федора.

И, видя бедственное Викино положение, сунула ему розовый носовой платок, пахнущий трамваем, и можно было уловить первичный запах, когда платок еще был свеж, — тогда он пах незнакомым стиральным порошком и чужой глажкой.

Глецер встрепенулся и выдал, похоже, домашнюю заготовку.

— Все же скажу пару слов о «Линии огня». Вот это у него удачно вышло. Ей-богу. Не помпезная, не лгущая повесть. Об окопном быте и о мыслях людей, которые больше года защищали Сталинград. Санград, как тогда выговаривали…

— Санград? А ведь при желании можно искать в этом прононсе смысл, что не «сталинский город», а «святой город»?

— Не знаю. Натянутое объяснение, но может, что-то и есть. Там такая молотилка была, что даже у командующего Чуйкова началась нервная экзема, и он «воевал в белых перчатках» — следом за ним ходила медсестра с тазом марганцовки и с бинтами. Они там больше года протянули. И книга Лёдика все передала с совсем несильным приукрашиванием, почти честно. Фильм тоже отличный был. Фразы из фильма мгновенно в фольклор попали. «Если это можно назвать окапыванием, то — окопались».

— «Я теперь и на Луну смотрю с точки зрения ее пригодности в военном деле», — подхватила Федора.

— «Самое страшное на войне — не снаряды и пули, самое страшное — незнание, куда приложить силы», — завершил терцет Виктор.

Мысли Вики куда-то откатывались, как и положено в пограничном состоянии между недосыпом и обмороком.

— Еще о другом, — заговорил он на камеру, сознательно отворачиваясь от старичков, чтобы в очередной раз не сбили мысль. — Может, это получится нетактично… Скажу, как думаю. При всей своей недюжинности Владимир Плетнёв все же был, как все в СССР, резко выражаясь, проституирующим интеллигентом. Все понимающим, над всем подтрунивающим, не питающим иллюзий ни по поводу правительства, ни по поводу партии. Однако желавшим печататься. И, как и все, не брезговал ни сусальной риторикой, ни идейным грандером. Лишь бы только не слишком. Лишь бы в гомеопатических дозах. В нем было, однако, не гомеопатическое жизнелюбие. Которое ему не простили. Даже ему! Не простили. Уже в пятьдесят шестом году у него начались неприятности. Десталинизация раздражала. Народ любил суровый и строгий военный миф. Тогда и был написан протест Главного политического управления МО СССР в ЦК КПСС о невозможности выхода на экраны кинофильма «Бойцы» по плетнёвской повести «На линии огня». И тогда же Плетнёв, а он еще не успел понять, что геройский плащ превращается в шагреневую кожу, завел себе моду возмущаться в приватном пространстве по довольно простым, естественным поводам. Ну например. Тут выписано.