— Сидим, вспоминаем, как работалось на «Немецкой волне» в исторические времена.

— Когда мы тут жили без выходных.

— А почему без выходных? Расскажите, пожалуйста, подробнее!

— Потому что главные эфиры на Союз шли по субботам и воскресеньям. Народ в СССР выезжал на дачи. Глушили больше в городах. За городом было слышнее. Поэтому по выходным у нас было главное вещание.

— О, помню эти муки, — вступает Виктор. — Сидели, настраивали приемники. То на тридцать один, то на двадцать пять…

— Надо было покупать «Сакту» рижскую, она автоматически выводила на девятнадцать! Да, наши передатчики постоянно меняли частоту, уходя от глушилок. Вы бегали за нами по частотам, поэтому главные новости мы говорили сразу, в первые несколько минут, чтобы дошли до всех. А потом начинали читать самиздатские произведения и тут уж скакали с волны на волну. Это был цирк! «Немецкая волна» специализировалась на подаче с голоса хорошей литературы. Мы в 1974 году прочли весь «ГУЛАГ».

— В бабушкину «Спидолу» попала молния, как раз когда мы слушали этот ваш «Подвиг»!

— Но это раньше. Когда, Федя? Летом шестьдесят седьмого?

На столе то и дело сменялись стаканчики «Кёльша».

— А что происходит на радио сейчас? Слушают вас еще? Цензуры в России ведь теперь уже нету. Что говорит ваш сын? Он ведь вроде ведет радиоколонку?

— Говорит, что Корнелия Рабитц делает что может, но не так уж много может. А про «нет цензуры» все не так просто. Радиостанции в России, говорит мой Даня, побаиваются нас ретранслировать. А начальство объявило: в России цензуры нет больше, ну и половину бюджета — долой. Новые свободные времена! Боюсь, отменят полностью устное вещание. Всю информацию выложат на русском языке просто в интернет. Вот тогда наших детей повыгонят. Свои затраты сведут к нулю, пить будут по горло, денег будет по мешку!

— Извините, мы собирались здесь о Плетнёве говорить, — попытался ввести разговор в русло Виктор.

Времени-то мало. Ему через полчаса-час обратно ехать, а эти пращуры то о насущных, то о незапамятных проблемах судачат.

— Нет, — замахали тут киношники, которые прибыли из России снимать стариковский обед. Он оператор, она режиссер, оба негромкие, вдумчивые. Они как раз направили на Федору, отпахнув настежь дверь сортира, еще одну дополнительную лампу. — Пожалуйста, говорите, не думая о камере, свободно, все, что приходит в голову. Нарезку о Плетнёве мы сами настрижем. Хотим набрать материал. Нам все интересно.

Вика вздохнул.

Федора и Глецер со своими очередными запотевшими стаканчиками радовались жизни, как дети. Воспоминания до того их разманежили, что наслаждение просто физически исходило от старичков и, как пьяное пиво, переливалось в Вику. Он то и дело мотался в уборную, но хотя жидкость и выливалась, а также вытекали безостановочно сопли, но внутри нечто нежное, давнее и праведное струилось, переливалось и булькало, и явно не сопли и не моча. Эликсир благой памяти? — попытался угадать Вика. В общем, было очевидно, что он со старичками тоже рассиропливается. Вот сидят, вот вспоминают, живехонькие, живые! Понятно, это уже не повторится… Они любили Лёдю. Они любили и знали маму. И Виктор, заказавший себе третью порцию «Кёльша», взял да и выбросил из головы, что по идее должен уже сидеть во Франкфурте на выступлении Бэра.