Я начинаю проваливаться в какое-то промежуточное состояние между бодрствованием и жалким подобием сна, когда слышу голос Жан-Клода:

— Джейк?

— Да?

— Думаю, нам нужно подниматься прямо по ледяной стене, даже не приближаясь к склону, с которого в двадцать втором году сошла лавина. Здесь слишком много свежего снега. Это труднее, но я думаю, что мы должны идти прямо на девятисотфутовый склон, по пути устанавливая перила, а затем подняться по стене из голубого льда, где раньше был дымоход Мэллори.

«Наверное, он шутит, — думаю я. — Или бредит вслух».

— Ладно.

— Oui, — говорит Же-Ка. — Я боялся, что ты захочешь пойти старым путем.

Жан-Клод начинает посапывать. Секунд через десять засыпаю и я.

Посреди ночи — потом мы выяснили, что было около трех часов, — меня будят ледяные иголки, впивающиеся в лицо, несмотря на то, что я с головой забрался в спальный мешок. И еще голос Жан-Клода сквозь усилившийся рев ветра.

Ветер в конце концов порвал шов вдоль северной стенки нашей палатки — гарантирующей защиту от ветра палатки Мида — и порвал брезент в клочья. Буран обрушился на нас со всей своей силой.

— Быстро! — кричит Жан-Клод.

Фонарик освещает слепящий снежный вихрь, который нас разделяет. Же-Ка натягивает ботинки, одной рукой хватает рюкзак, другой фонарик и наполненный продуктами спальник, не переставая криком подгонять меня.

Не зашнуровав ботинки, забыв надеть несколько слоев перчаток и варежек, с горящим от сорокаградусного мороза лицом, я беру в одну руку спальный мешок с банками консервов, в другую — почти пустой рюкзак и выбираюсь вслед за ним в снежный вихрь.

Если «большую палатку Реджи» сдуло, это конец.

Четверг, 7 мая 1925 года

— Пора собирать вещи и спускаться, — говорит Жан-Клод, когда после двух ужасных, бесконечных дней, когда мы были заперты в палатке, и еще более долгих бессонных ночей в третьем лагере небо немного светлеет.

Я подношу руки к лицу, с которого клоками отслаивается кожа, и думаю: «Может, уходить уже поздно».