Джон расслабился и прислонился спиной к стене.

– Ваша фамильная черта – благопристойность, Алли. И действительно несгибаемое личное мужество. И обаяние. А мы все порхаем вокруг вас, Стори, как мотыльки вокруг свечи.

Харпер невольно припомнила, как обычно кончаются романы мотылька со свечой: мотылек летит навстречу гибели, крылья дымятся. Но высказывать мысль вслух сейчас не стоило.

Тут заговорил Гилберт Клайн, сидевший у печки. Харпер заметила, что он обхватил рукой талию Рене.

– Как приятно все-таки оказаться хоть ненадолго за пределами мясного холодильника. Когда я в следующий раз выберусь глотнуть свежего воздуха, надеюсь, больше обратно не вернусь. Но сейчас у нас всего полчаса. Если нужно что-то решать, давайте решать сейчас.

Мазз, задрав подбородок, уставился поверх своего мясистого носа на хозяйственную сумку Харпер.

– Не знаю, как остальные, но я лучше всего решаю после выпивки. Похоже, медсестра принесла то, что доктор прописал.

Харпер достала бутылку бананового рома.

– Дон, организуете посуду?

Она разлила ром понемногу в пеструю коллекцию щербатых кофейных чашек, жестяных кружек и уродливых стопок; Дон раздал порции. Последнюю чашку Харпер протянула Алли.

– Серьезно? – спросила Алли.

– На вкус лучше камешка.

Алли одним глотком опрокинула четверть дюйма, налитые Харпер, и скорчила гримасу.

– Господи. Совсем не лучше. Моча. Как бензин, в который макнули шоколадный батончик.

– Значит, хочешь еще? – спросила Харпер.

– Хочу, – ответила Алли.

– Увы, – покачала головой Харпер. – Ты несовершеннолетняя, и тебе только один глоток.

– Я, когда ел сардины из банки, потом выпивал и масло, – сообщил Дон. – Это было отвратительно. В масле всегда рыбные хвостики, и глаза, и гребаные кишки, и рыбьи какашки, а я все равно пил. Не мог удержаться.

Гил сказал:

– Я видел кино, где мужик говорит, что ел собак и жил, как собака. Я собак не ел, но в Брентвуде некоторые ловили и ели мышей. Называли их «подвальные цыплята».