Довезли меня до дома. Я уже выходить начал, но не сдержался, спросил.

– Куда вы его?

Она помолчала, сомневаясь, отвечать ли.

– На кормежку. – И вдруг как засмеется, высоко так, повизгивая.

Теперь сижу у окна. На языке таблетка. В ушах ее смех. Помнил бы молитву, помолился бы».

Уля дочитала последнее слово. Тяжело сглотнула – пересохшее горло отдалось болью. Все это время, пока она проговаривала написанные отцом строки, Рэма словно и не было в комнате. Были лишь она сама и еще одна записка Артема. Еще одна глава его сумасшествия. Но теперь Уля понимала, что придется обернуться. Выдержать взгляд, обращенный к ней – дочери полынника. Медлить не было сил. Ульяна сцепила зубы и повернулась к Рэму.

Тот сидел на полу, опершись спиной на пустую стену, мертвенно белый, покрытый бисеринками холодного пота, и смотрел на нее темными от страха глазами.

– Черт, – просипел он. – Черт. Черт. Черт.

Пищевая цепочка

Пищевая цепочка

Смятый во влажной ладони листок, на котором заглавная буква в начале зловещего имени выделялась среди остальных особым нажимом, с чуть слышным шорохом упал к Улиным ногам. Она нерешительно подошла к стене и опустилась перед Рэмом на колени. Тот и не заметил ее, продолжая смотреть в пустоту.

– Черт, черт, черт… – только и повторял он, судорожно сжимая и разжимая кулак.

Когда Уля потянулась к нему то ли погладить по щеке, то ли встряхнуть, как следует, Рэм вздрогнул всем телом и пришел в себя. Ладонь остановилась на половине пути. Замерла. И опустилась на пол. Дотронуться до полынного служки оказалось сложнее, чем Уля думала.

– Это та самая Зинаида, которую я видела? – спросила она, чтобы сгладить неловкость.

Рэм тяжело сглотнул. Помолчал. Дернул плечами.

– А сама как думаешь? Совпадение, что ли?

– Нет, быть такого не может. – Уля нахмурилась, подсчитывая. – Ей сейчас должно быть лет пятьдесят. Даже больше. Но та, из больницы, совсем еще молодая. Максимум тридцать пять. Нет, совсем не сходится.

– Это единственное, что не укладывается в твою картину мира? – ядовито спросил Рэм, засовывая дрожащую руку во внутренний карман куртки, которую так и не снял.

– Все остальное просто непонятно. Люди какие-то плачущие. Визиты в ночи. Кормежка. – И содрогнулась от последнего слова, будто оно было для нее липким слизняком.

Рэм криво усмехнулся в ответ, доставая знакомый Уле бумажный кулек, выудил две таблетки, встряхнул, на слух определяя, сколько полынной отравы осталось, и засунул кулек под куртку.