Когда Уля наконец достала связку ключей и принялась ковырять ими в замке, Рэм бессильно сполз по крошащейся штукатуркой стене. К влажному от пота лбу прилипли темные волосы, но он даже не мог их смахнуть. Уля сладила с дверью, распахнула ее и замерла, нависая над притихшим у порога парнем. Тот слабо мотнул головой и попытался встать, но попытку тут же пришлось оставить.

– Кажется, я остаюсь здесь. Был бы коврик, так вообще чудесно… – проговорил он, переждав приступ.

– Если бы ты знал, что пережил он, когда лежал на этом пороге, то запел бы совсем по-другому. – Улю даже передернуло от воспоминаний о зеленом коврике с пыльными желтыми разводами. – Постарайся подняться, пока кто-нибудь нас не увидел…

Образ матери, взлетающей по лестнице яростной дикой птицей, так и маячил перед глазами, пока Рэм с трудом поднимался на ноги и заваливался внутрь, чтобы осесть на скрипнувшую тумбочку.

– Может, тебе поесть, а? – жалобно спросила Уля, запирая за собой. – Выглядишь не очень.

Рэма перекосило.

– Даже не вспоминай при мне о еде… – Он прижал ко рту кулак, зажмурился и сглотнул.

– Ну хотя бы чаю. – Ульяна не знала, куда себя деть, как вести себя с ним, медленно распадающимся на части, и в ней начинало просыпаться безотчетное, несправедливое раздражение. – Ты же не просидишь тут весь день. Нужно что-то делать.

Рэм приоткрыл один глаз, глубоко вдохнул, прогоняя тошноту, и выпрямился.

– Дай мне отлежаться сегодня, хорошо? А завтра я свалю. Занимайся своими делами, вообще не вспоминай, что я тут. Время идет, понимаешь? Твое время.

Сам того не зная, он почти процитировал слова Гуса, брошенные Уле на лестничной клетке больницы. Она молча кивнула и пошла по коридору, оставляя на линолеуме грязные следы. Прислонившись лбом к зеркалу у раковины, Ульяна слушала, как Рэм бредет в комнату, спотыкаясь, и ругается сквозь сжатые зубы, но броситься ему на помощь просто не могла.

Щеки краснотой заливал горячий стыд. Из зеркала на нее смотрела до смерти замученная, но живая девушка. И обладала она куда большим, чем медленно бредущий в комнату парень. Например, телом, еще способным сопротивляться полынной метке. И надеждой на будущее, и временем, которого может хватить, чтобы выторговать свободу. Словом, из бездомной сумасшедшей она вдруг стала богачкой.

– Все познается в сравнении, – шепнула Уля своему отражению, а то грустно ухмыльнулось в ответ.

Она стянула с себя куртку, расшнуровала ботинки и поставила их у батареи. Постояла немножко, разглядывая улицу за окном, которую медленно укутывал снег. За стеной скрипнул диван: Рэм наконец улегся. Идти сейчас туда, видеть его, стремительно приобретающего тот самый манекенный лоск, слушать наигранно веселые фразочки, сказанные слабым, чуть слышным голосом… Уля просто не могла обречь себя на все это. Столько смертей прошло мимо нее, через нее… Но последним важным ей человеком, который умер на расстоянии вытянутой руки, был Никитка. И теперь, в паре шагов от Рэма, ей отчетливо слышался заливистый детский смех, и полосатая кепочка мелькала где-то вроде бы рядом, но не ухватить.