Крайцлер снова посмотрел на меня, пожал плечами и начал всходить по ступеням.

— Думаю, нам стоит войти, Мур. Этот человек не из тех, кто любит ждать.

Внутри дома № 219 по Мэдисон-авеню, чей интерьер отражал уже знакомую комбинацию фантастической роскоши и безупречного вкуса, отмечавшую фасад здания, нас встретил настоящий английский дворецкий. Под нашими ногами расстилался мраморный пол, а простая, но просторная лестница уводила на верхние этажи. Впрочем, судя по всему, наша цель находилась впереди, а не наверху. Мы миновали образцы великолепной европейской живописи, скульптуры и керамики — все изысканное и поданное просто, без нагромождений, к которым питали отвратительную склонность семейства вроде Вандербилтов. Наш путь лежал в глубину дома. Там дворецкий распахнул перед нами филенчатую дверь, за которой открылась даже не комната, а тускло освещенная пещера. Мы вошли.

Высокие стены комнаты были обшиты красным деревом с Санто-Доминго, которое в таком свете казалось практически черным. Прислуга в доме — да и городские легенды — именовала это место «Черной библиотекой». Пол устилали роскошные ковры, одна стена зияла провалом гигантского камина. По стенам также было развешано немало полотен европейских мастеров в дорогих золотых рамах, а высокие шкафы ломились от переплетенных в дорогую кожу книжных редкостей, собранных хозяином за десятки путешествий через Атлантику. В этой комнате проходили, пожалуй, самые важные встречи в истории Нью-Йорка — да что там, всех Соединенных Штатов. И хотя одного этого факта хватало, чтобы вызвать наше с Крайцлером недоумение касательно собственного здесь присутствия, собрание лиц, наблюдавших за нашим появлением, вскоре не оставило места сомнениям.

На канапе по одну сторону камина сидел епископ Генри Поттер, а по другую точно такой же образчик мебели занимал архиепископ Майкл Корриган. Позади каждого стояло по священнику: человек Поттера был высок, худ и в очках, Корригана — мал ростом, пухл и носил густые белые бакенбарды. Перед самим камином располагался человек, в котором я узнал Энтони Комстока, печально известного цензора Министерства почт США. Комсток двадцать лет использовал права, которыми его наделил Конгресс (конституционно, тем не менее, спорные), для ревностного пресечения любых попыток распространения контрацепции, средств прерывания беременности, неприличной литературы и фотографий — иными словами, всего, что так или иначе попадало под его довольно широкое определение «непристойности». У Комстока было жесткое и подлое лицо, что неудивительно; но и оно смутило нас не так, как физиономия человека, стоявшего напротив него. Бывший инспектор Томас Бёрнс имел высокие кустистые брови, изгибавшиеся над всезамечающими пронзительными глазами, однако огромные ниспадающие усы никогда не позволяли верно истолковать его настроение и мысли. Когда мы прошли в комнату, Бёрнс повернулся к нам, брови его вопросительно вздернулись, и он качнул головой в сторону гигантского стола орехового дерева, высившегося посреди комнаты. Я проследил за его взглядом.