– Не будет у нас разговора. Хотя ждал я его двадцать два года, – бывший есаул взял ружьё наизготовку. Но, передумав, внезапно распахнул форму полицая, обнажив гимнастерку с двумя медалями, врученными явно не фюрером. – Свою десятку за бандитизм я отбыл. Теперь вот… Сам вызвался, как только узнал, кто тут в старостах ходит, – вновь вскинул винтовку. – Именем действующего горкома партии, за предательство и измену Родине…

Слова стегали. В панике Шурик пятился, споткнулся о распростертого пацана, упал, раскромсав руку о камень. Он уже слышал о партизанских приговорах, о том, как их исполняют. Но чтобы так, среди белого дня на безлюдной улице? Почему безлюдной? Вон славно марширует рота солдат, очевидно на очистку улиц от завалов…

– Помогите! – Сашка вложил в крик все силы, не понимая, кого зовёт: немцев ли, того, кто напутал, подставив его вместо…

Вместо кого?

Мутнеют и исчезают скрюченные фантомы деревьев, обломки, фонарь с повешенной. Отражённое в оконном стекле лицо ухмыляется, строит перекошенную физиономию. Но это не его лицо, а чужой, на грани человек, слегка напоминающий фотографию из семейного альбома. Кто он? Кто я? Одежда, повязка со свастикой – чужие. Но приходит понимание – кто перед ним. Тот Страшный, что преследовал, махая топором. Война с собой закончена. И ни при чём здесь расстояния в километры и годы. Лицо за стеклом меняет ухмылку на гримасу страха и ярости, бледнеет, молодеет, превращается в его собственное. Но уже поздно. Именно его, молодого, такого, как есть, сейчас убьют. И напрасно вздрагивая плачут гроздья рябины, уткнувшись в зелёное плечо ели. Почему? За что?

– За Иршу, – тихо заканчивает старик, становясь бесконечно большим, непомерно высоким.

Три сверлящие бездны сжимают – что-то внутри приговорённого мешает двигаться, дотянуться до кобуры. Почему три? Откуда? Эх, кричать-то надо было по-немецки… Третий круглый глаз вспыхивает молнией. И Сашка, защищаясь, зажмуривается, закрывая поцарапанной рукой лицо, кричит:

– Хальт!

– Проснись! – Ира вновь выхватила его из кошмара.

Осоловело мотая головой, он просыпается и, с трудом переставляя ноги (варикоз?), плетется за ней.

– Пойдем что-то покажу! Ты должен уйти от них, понимаешь? – взволнованное, красивое личико.

Ира! Как он хотел её видеть! Ещё что? Спросить! Почему здесь всё изменилось? Неправда. Вот они, толстопузые херувимчики, дудящие в свои золотые трубы, вот и обломки мебели, и ржавый пулемёт, и даже помятый подсвечник в Иринкиной руке.

– Ты должен уйти от них! – жарко шепчет девушка, влажные, большие глаза полны отчаяния. – Тебе мало смерти твоего друга? – бледные губы дрожат и заманивают. Он прижимает её к себе и целует рот, подбородок, щёки, жмёт, обнимая. Ирина, сначала напряжённая, обмякла. Они стоят на лестнице, свеча отбрасывает в потолок тени, напоминающие доисторических птиц.