Потом они спускались. Спрыгнув, Шурик ощутил, как толчок пронзил его организм еле терпимой болью. Опухло и кровоточило плечо, раскалывалась голова. Он непонимающе наблюдал, как допрашивали Командира, а тот корчил рожи и орал, что ничего и никогда не скажет таким засранцам.

Потом они опять шагали, шли долго, блуждая в потёмках, наталкивались на деревья и запинались. Он падал, вставал, опять плёлся. Бестолково болтался на шее автомат, в больное плечо вдавился рюкзак. Когда звёзды обильно высыпали на небо, потеряв часть собратьев в вязких тучах, достигли родника и расположились на ночлег. Скоро разгорелся костёр, благо за ветками далеко ходить не надо, лес под рукой. Ели что-то – не то рыбу, не то колбасу. Шурику было всё равно, да и осязание у него пропало. Не чувствовался вкус, и он приписал это усталости. Балагур кормил связанного Ивана, а тот плевался, называл всех скотами. Разговор выплывал из пустующей гулкости, и Сашка меланхолично отвечал на заданные ему вопросы.

– Ночь-то какая! – вздыхал Молчун, поджаривая над костром кусок хлеба на прутике. – Чего же, паря, гитару не взял? Спел бы хоть.

– Не взял, – отозвался Шурик.

– А ты ещё за золото агитировал! И сроду там такого не было.

– Не было, – кивнул он.

– Как же он тебя против нас настроил? – не унимался Балагур. – Что говорил?

– Жалко, раньше всех не хлопнул, – скрежетал зубами лейтенант.

– Он говорил, что ты – гомик, – неуверенно мямлил Сашка, – она – проститутка, он – садист и убийца…

– Ещё что ли ему по яйцам пнуть? – сжала губы Маруся.

– Так, сволочь ты эдакая, – расстроился Балагур. – Я за это время ещё ни разу не выражался, хотя все вокруг только этим и занимаются. Но терпению есть пределы. Ну, с чего ты взял, что я из нетрадиционных?

Иван ехидно обвёл взглядом компанию. Молчун хрустел поджаренным хлебцем и отмахивался от комаров. Маруся, пристроившись рядом с ним, решительно и нервно выпускала колечками сигаретный дым. Балагур спрашивал, склонившись. Бортовский скопил слюну и плюнул, пытаясь попасть в круглое, наклоненное лицо, но Борис отпрянул, и плевок опустился на колено. Рассматривая его на своей ноге и понимая невозможность даже вытереть, Иван яростно подёргал закрученные за спиной запястья и выплеснул:

– Потому что ты – свинья жирная! Что я мог подумать, когда прочитал в досье, что четырнадцать лет живёшь один, не встречаешься с бабами, а в гости приглашаешь мужиков? Съел? Развяжи меня, слышишь? Жирный! Хуже будет!

Борис как-то обмяк, сразу осунулся и отсел от заходящегося в злобе Ивана.

– Эх, Маша, жаль, что всю водку выпили, – печально уставился в огонь, словно различал там нечто, только ему видимое.