– Поменяли сортир на гондолу, – Генка обмяк, плечи обвисли, волоча голову к груди.

– Что?

– Сама понимаешь! – на ней не следовало срывать злость, но под рукой больше никого не было.

Маруся не обиделась, слишком памятны были скребущие по стеклу чёрные присоски. Случилось самое мерзкое из предположений любимого. Неужели всё напрасно? Бесполезно?

– Придумай что-нибудь, – попросила она. Хотела добавить «пока не поздно», но противная цепь в горле помешала. Слёз не было, но глотать стало больно.

– Придумать? Что? – Генка развёл руками. – У меня в пистолете три патрона. Его уже и гранаты не берут! И тех нет. Только ракетой «земля-воздух» теперь.

Словно издеваясь, экскаватор исполнил коронную пародию на кузнечика и осмысленно шагнул к ним. Искривлённый глаз кабины окрасил стекло розовым, хотя, возможно, тут постаралось разбуженное солнце.

– По крайней мере, у него нет сапог-скороходов, – заметила Маруся.

– А это значит… – уловил идею Молчун, приятную идею, надо сказать.

– Значит, можем удрать не торопясь, – улыбнулась девушка, и за эту улыбку хотелось зацеловать её до икоты.

Утомлённый густой туман не хотел рассеиваться, растекаясь вдаль. Да они и не спешили. На первый взгляд, как бы обрубленные земными парами рельсы так и не заканчивались. Иногда по ним пробегала дрожь, это удаляющийся экскаватор методично продолжал преследование. Но туман спрятал и его, можно не оборачиваться. По краям железнодорожной насыпи росли полынь и крапива, чахлые стебельки протискивались сквозь гравий и обильно осыпались на шпалы, сбиваемые натруженными ногами Геннадия. Ветка была старая, рельсы поедала ржавчина, шпалы до седины выбелило солнце. Маруся то и дело пыталась эквилибрировать по рельсу, для поддержки туго обхватив руку попутчика. Её мешковатая фуфайка колыхалась, разгоняя молочную вязь тумана, а джинсы тонули в нём. Девушка как бы плыла над ржавым рельсом и чумазыми гроздьями полыни. И в какой-то момент Генка понял, что полынью пахнет туман и руки, и марусина фуфайка, и губы её, и тело. Обречённый на слепое ковыляние экскаватор становился дурным сном, призраком урбанистического проклятия.

Утренняя лёгкость напоминала распроклятый туман – он уже пробрался в голову, и невесомость становилась явью. Прекрасной рассветной явью, в которую следовало петь. Молчун затянул песню отчаяния противным, лишённым музыкальности голосом, но этот голос показался Марусе чистым, по-наивному вздорным, и тянуло подпевать.

Пыхтящий бессилием экскаватор елозил брюхом по рельсам, сминая их, волоча по откосу насыпи могучие ступни. Его страшно бесило, что две фигуры вдали с болтающимися пахучими фуфайками на плечах продолжали уплывать в туман, удаляя звуки бравадной песни: