Я беру пальцами зависшую в воздухе пулю. Она сдвигается с трудом, будто выковыриваю ее из промерзшей земли.

Разворачиваю острым концом к себе.

И снимаю с лица темновизор.

Теперь я всё вижу.

Лучше, чем раньше.

Вижу, как разрывается огнем передо мной дуло винтовки, и это самое последнее, что видит солдат перед тем, как накроет его, уже окончательно, бесконечная всепоглощающая темнота — но нет больше никакой темноты, и хоть мне чертовски больно, господи, как же мне больно, но я кричу окровавленными губами, в последнем рывке, вытягиваясь всем телом, дожимая до конца спусковой крючок немецкого автомата.

Спи, солдат, как спит река. Спи, как тень и прах.

Свистят над головой пули.

И, сгорбившись, вдруг падает передо мной немец, готовый выстрелить прямо мне в лицо.

И те, кто шел за ним, с криками рассыпаются, прячась за укрытия.

Я делаю последний рывок и перекатываюсь за груду кирпичей, где лежит мертвый Игнатюк.

Снова пальба из глубины храма. Отстреливаются немцы из укрытий, трещат автоматные очереди, гремят винтовки, содрогаются стены от пушечной канонады.

Я уже ничего не вижу: кровь заливает глаза.

Спи, как лодка рыбака дремлет на волнах.

Больно, ужасно больно, кровь хлещет горлом, разрывается грудь.

Выстрелы. Крики. Топот ног.

И чья-то рука крепко хватает меня за ворот шинели.

Уподобившись нулю, станешь нам как брат. Я ничего не вижу.