Дома Уилл сервировал стол для ужина, выглядевшего без подвоха вегетарианским. Вайолет поначалу в это даже не поверила. Она внимательно осмотрела и понюхала блюда. Подняв крышку любимой супницы матери, она обнаружила что-то овощное и оранжевое (тыквенный суп? сладкий картофель?). На кухне она заметила маленькие желудевые тыквы, разрезанные пополам и начиненные смесью белой фасоли и мангольда.

Только Вайолет была известна ирония происходящего: ужин в честь ее возвращения домой на самом деле был прощальным. И едва она решила уехать, как мирное сосуществование начало казаться ей возможным.

Вайолет чувствовала себя легкомысленно и безрассудно.

– Мама, – заметила она. – В глаза бросается отсутствие бекона.

Джозефина вздернула подбородок.

– Ну, я все равно не куплюсь на эту праведную чушь, что нельзя есть то, у чего есть лицо. Но мы все могли бы питаться немного здоровее. Тут я отдам тебе должное. – Она развязала фартук и добавила: – Но это не значит, что я когда-нибудь поднесу ко рту твой любимый заменитель мяса, который выглядит как вареная грелка и от которого у тебя такое противное дыхание.

Вайолет чуть не рассмеялась. Вещи, обычно выводившие ее из себя, по мере приближения часа ночи просто казались ей все смешнее. Это было все равно что находиться под кайфом, только без наркотиков; и она внезапно поняла блаженную улыбку Эди в ночь ее рождения. С часом ночи в обозримом будущем Вайолет было на все, абсолютно на все плевать.

– Вайолет! – Дуглас вернулся с вечеринки Билла У.[13] и звал ее с лестничной площадки между этажами. – Вайолет! Ты можешь подойти?!

Это было еще одной вещью, которая раздосадовала бы ее раньше, – то, что дома отец общался исключительно крича издалека. Он еще не видел ее с тех пор, как она вернулась из больницы. Неужели он не может просто спуститься вниз, если хочет сказать, что рад ее возвращению? Почему он ведет себя как человек, застрявший на вершине высокой горы и зовущий с нее на помощь сквозь туман?

Вайолет нашла его в спальне родителей.

– Вы звали, сир?

Скрепя сердце, она готовилась к еще одному сердечному – ну или к «печеночному», в случае алкоголиков – разговору. Но оказалось, она была о нем слишком хорошего мнения. Никаких «Как ты себя чувствуешь?». Никаких «С возвращением!».

– Мне нужно взглянуть на письма Роуз, – сказал Дуглас. – И на конверты тоже.

– Зачем? Серьезно, папа, какое это имеет значение? Тебе вообще приходило в голову, что это личное? – Ей хотелось спросить, задумывался ли он когда-нибудь, что у нее, как и у всех, есть личные границы. И это несмотря на почти постоянные посягательства родителей. Но затем она напомнила себе: «Подобных разговоров больше никогда не будет после часа ночи. Час ночи, час ночи». Она повторяла это так часто, что это звучало как ее второе сердцебиение. – Ты не будешь их читать. Они мои.