– Никому ты не надоедаешь, пап, – заверила его я.

– Когда ты приехала к нам жить, мне стали сниться сны о тебе. В них ты всегда была такой маленькой. Мы с тобой встречались, как будто знали друг друга давным-давно, затем болтали – целую вечность. Иногда ходили вместе в магазин, иногда ты играла здесь, в саду – на батуте. Совсем крошка. Лет шести или семи. Задолго до того, как я познакомился с тобой наяву. Эти сны всегда начинались так хорошо. Но затем наступал момент, когда тебе пора было уходить, я как будто знал: это неизбежно. И еще я каким-то образом понимал, к чему именно тебе предстоит вернуться.

Он плакал. Я отвернулась. Папа не хотел бы, чтобы я это увидела, и потому прижал ладони к глазам.

– В эти моменты я всегда просыпался, – сказал он.

– Пап.

– Господи, Лекс, прости меня.

– Ничего. Все нормально.

– А когда просыпаешься – даже если очень постараешься, – когда просыпаешься, то уже не можешь вернуться назад.

Обязательным условием свободы стало мое согласие встречаться с доктором Кэй. Она сообщила, что подыскивает мне психотерапевта в Нью-Йорке, но на это нужно время. Это должен быть подходящий специалист. А до тех пор мы будем встречаться с ней один раз в неделю.

Беседовать.

Я не захотела ездить к ней в Лондон, но и мысль, что она будет приезжать к нам – отслеживать динамику и приветствовать Папу как старого хорошего друга, – тоже казалась невыносимой. В качестве компромисса мы выбрали кафе – в городе. Сервис там был так себе, мебель – абсолютно безвкусной, зато кофе – в этом мы согласились – просто отличным.

Она больше не утруждала себя любезностями. Неизменно приходила первой – сумочка на столе, тренч на свободном стуле. Заказ всегда сделан, и на моем месте стоит чашка. Она не поднималась, чтобы поприветствовать меня.

На дощечке над нашим столом мелом было написано: «Живи. Смейся. Люби».

– Как дела?

Я отвечала так, как она от меня требовала – сжато и конкретно. «Все хорошо». «Жажду приступить к работе». «Готовлюсь к возвращению в Нью-Йорк». «Эви умерла давно, почти сразу после нашего освобождения».

– Как ты думаешь, почему ты так долго не могла этого принять? – спрашивала меня доктор Кэй.

Иногда я была готова размышлять о подобных вопросах и отвечала: «Общеизвестно, что тело обладает способностью забывать боль. Так зачем же удивляться и тем более бояться того, что разум обладает такой же способностью?» Или еще проще: «Потому что вы дали мне такую возможность. В те первые, полные страданий больничные дни вы предложили мне ложь. Я вошла в нее нетвердым шагом и закрыла за собой дверь. К тому времени, как вы решились открыть мне правду, я уже жила в этой лжи. Распаковала вещи и сменила в двери замок».