Уже это должно было стать тревожным сигналом. Очевидно, что этот человек не был способен на сопереживание, не волновался ни о ком, кроме себя самого. Учитывая, сколько миль разделяет их сейчас, Челси не может поверить, что она просто игнорировала ужасные поступки Дэвида, улыбалась и пропускала мимо ушей то, как он был груб с детьми, когда они не могли дать на чай курьеру из доставки, потому что его «и без того бесят взлетевшие цены на продукты».

Челси лежит на спине, ощупывая синяки и воспаленные мышцы после своего первого и, возможно, последнего матча в БКЯ. Она думает обо всем, что сделала неправильно за всю жизнь.

Единственное, чем она по-настоящему гордилась (если не считать оценок в школе), — она была матерью. Если Дэвид был холоден или жесток, то она будто бы раскрывала над ними зонтик материнской любви, оберегая их от перепадов его настроения.

Она была хорошей матерью.

Она и сейчас хорошая мать.

Единственная причина, по которой она бросила их, — она не хотела причинить им боль, и именно поэтому она тут, а не где-нибудь еще. Возможно, у нее нет ни номера Эллы, ни номера матери, но она достанет телефон и как можно скорее свяжется с ними.

Если только ее не уволят, потому что в этом случае все, чем она располагает, — выданные сегодня две сотни долларов.

Челси засыпает в… сложно сказать, во сколько. Телефон не работает, окна нет, и время больше не имеет никакого значения. Наутро она просыпается от будильника Арлин, трет глаза, стоя в очереди в ванную, в животе урчит, а во рту вязко после вчерашнего вина.

Каково это было бы — целоваться с Харланом Пейном? Даже если б она хотела (а она не хотела), но запах пива в последнее время вызывал у нее отвращение, а от сигар было и того хуже. Она вспоминает барбекю у них дома, как пьяные друзья Дэвида разошлись по домам (их увозили также подвыпившие жены), как он зашел в спальню, пошатываясь, неуклюже разбудил ее и заставил заняться сексом.

Она не испытывает желания поцеловать Харлана Пейна. От этой мысли у нее не трепещет в животе, как бывало, когда она была еще молода.

Она задается вопросом: ощутит ли это вновь, хоть когда-нибудь?

Правда, в прошлый раз она чувствовала этот трепет в присутствии Дэвида, и следует поставить вопрос иначе: а есть ли у ее тела вообще хоть какой-то чертов здравый смысл?

— Ты рано ушла спать, — говорит Эми, когда они идут завтракать.

— Устала. — И это не ложь. — Я что-нибудь пропустила?

— Неа. Никто много не пил — ну, потому что, знаешь, напряженные тренировки и все такое. Ты волнуешься? — И не дожидаясь ответа, Эми продолжает: — Меня просто убивает, что на прошлом шоу я так и не смогла выступить. Это вроде как когда три часа стоишь в очереди на американские горки, и они ломаются как раз перед тобой. То есть я была так возбуждена, понимаешь? Даже сердце билось чаще. Когда тебе перевалило за тридцать, трудно найти то, что подарит такие эмоции. Даже если прыгнешь с парашютом, это просто типа: ну, окей, сейчас я сделаю это — ага, все, сделал. Верно?