Люди кругом шептались, холодно взвешивая случившееся. Куруцне, кассирша из продовольственного магазина, состоявшая с покойницей в одной и той же организации демократических женщин (госпожа Макула, пока могла, занималась общественной работой), шепнула на ухо господину Кронавецу (ему так и не удалось пробиться в «товарищи»), маленькому человечку, исполнявшему общественную работу уполномоченного по домоуправлению:

— Для нее это лучше: уже около двух лет она была между жизнью и смертью.

— Рак! — убежденно произнес Кронавец.

— Никакой не рак! — возмутилась кассирша. — У нее было нечто вроде костного туберкулеза. Началось с ног. Она уже года полтора не могла ходить.

— Да что вы! — удивился Кронавец.

В другом углу покойницкой швейцар дома Иожеф Дьюре шептался с председателем домового комитета Шомокине:

— Эта бедная госпожа Макула последние месяцы своей жизни так мучилась, что если и были у нее грехи, то она их все искупила своими страданиями. Из жильцов нашего дома многие даже летом закрывали окна — не могли вынести ее крика. А пока она не слегла (о мертвых надо говорить только хорошее или уж лучше ничего не говорить, но тут приходится сказать), характер у нее был сварливый. Один раз у них протек потолок, потому что Блаунеры, уезжая на Балатон, оставили открытый кран в квартире — торопились очень, путевку получили в дом отдыха, — так вы представьте себе, что она подала на них в суд, сама переехала в гостиницу и сначала издевалась над Блаунерами, а потом взялась за собственного мужа…

— Хорош был при жизни человек или плох, каждому отпущена его доля страданий…

— Вот именно… — печально согласился Иожеф Дьюре. — А чем все это кончается? Принесут сюда, в покойницкую, и хорошего и плохого.

Неподалеку лежал другой покойник, которого хоронили по религиозному обряду и по первой категории. Оттуда доносилось пение церковного хора, и толпившимися вокруг гроба жены Макулы стало овладевать религиозное настроение. Низкие голоса певчих звучали горестно, и все внезапно почувствовали запах, исходивший от покойников, а благовоние ладана, которым окуривали соседнего мертвеца, не только не заглушило, но даже усилило запах разлагающихся тел. Дух смерти был всюду: пахли прелью осенние желтые листья, увядающие цветы, промокшая от осенних дождей земля. Все эти запахи гармонировали с видом кладбища, с мыслями о недолговечности всего сущего, со смертью. А запах промокших насквозь пальто и шляп, отвратительный запах мокрого сукна и шерсти, еще усиливал кладбищенское настроение присутствующих.

Рядом с Макулой стояла лишь одна его родственница, та самая, которая украсила белым кружевом ворот платья покойницы, и ее сын — Янош Крутачи, который совершенно откровенно скучал на этих отнюдь не торжественных похоронах; ему было, очевидно, совсем непонятно, зачем выставили вот так на всеобщее обозрение покойницу, к чему эти свечи, если похороны не религиозные, а свечи — принадлежность церковных обрядов. Там, у входа — его видно даже отсюда, от изголовья гроба, — есть электрический выключатель; достаточно повернуть его, и наступит конец всякому потустороннему мистическому настроению. А обо всех этих атрибутах похорон — о катафалке, украшенном черным бархатом и позументом, о высоких колпаках с какими-то кисточками или перьями не то цапли, не то просто петушиными (кто их знает!), — даже и говорить не стоит.