Макула сдавал все больше и больше. Его обутые в калоши ноги без малейшего колебания погружались в самые глубокие лужи, черное, взятое взаймы пальто было до пояса в грязи, седеющие волосы мокры от дождя и растрепаны ветром. Со лба, ушей и носа текла вода. Может быть, вместе с дождем по его лицу текли слезы, кто знает?

Катафалк тащился медленно и тряско. С лошадей и с всевозможных погребальных украшений скатывалась вода. Двое в бархатной одежде, сидевшие на облучке, ругали дождь такими словами, которые переходили всякие границы, даже принимая во внимание мертвецкую глухоту покойницы.

Тем временем колесница свернула с главной аллеи, и, подпрыгивая, покатилась по узким дорожкам все дальше и дальше в глубь кладбища, туда, где вокруг свежевырытой ямы ждали их могильщики похоронного предприятия. Какой сырой казалась эта могила — достаточно было хоть час пролежать в ней, чтобы получить ревматизм, — и до чего тяжелой выглядела выброшенная из ямы глина.

Мысли Макулы независимо от его желания были далеки от смерти. Он шел и сердито отдувался, выражение лица у него стало необычайно упорным, как у человека, который назло всем и вся (и самому себе) безропотно перенесет все превратности судьбы.

— Еще несколько шагов, дядя Дьюла: уже видно могилу, — сказал ему Янош, а когда увидел горькое выражение посеревшего дядиного лица, то подошел к нему ближе и обнял.

— Оставь меня, сынок, — мягко отстранился от него Макула, — я могу еще и сам держаться на ногах.

Он действительно еще мог держаться на ногах, у него даже мелькнула обиженно-гордая полуулыбка. Он стер ладонью с лица дождевые капли и взглянул на катафалк.

Ни один из них не пришел. Ни один. Не пришел Бунетер. Не пришел секретарь партийной организации товарищ Липпаи, уж не говоря о представителе из министерства! А ведь мог бы прийти по крайней мере главный референт Дьёрдь Кюллё, если уж начальник отдела Ференц Шомош не удосужился сесть в машину и заглянуть сюда хоть ненадолго. Им даже не нужно было здесь задерживаться, только приехать и сказать: «Примите мои соболезнования, товарищ Макула!» — Пожатие руки. — «Примите соболезнование» — пожатие. — «Примите соболезнование» — пожатие. Всего три рукопожатия, и перспектива его жизни сделалась бы совсем другой. Люди увидели бы, что он не какой-нибудь там… не какое-нибудь ничтожество… От некоторых рукопожатий человек растет. Не из-за Терезы — они ведь даже не были знакомы с ней, бедняжкой, — а из-за меня, из-за меня…

Катафалк проехал мимо вырытой ямы и покатился дальше. Значит, это не та могила, не та, а ведь скоро и конец кладбища, они приближаются уже к подножию холма, уже видна изгородь. Вот так на кладбище становится ясным, в каком ряду жизни ты находишься, а скрыть и завуалировать этого уже нельзя. Макула весь дрожал, ноги у него подкашивались, теперь уж он сам оперся на руку племянника.