— Вы еще поживете! — утешал его швейцар дома Иожеф Дьюре, но тут же отошел, чтобы помочь могильщикам вытащить из грязи колеса.

— Нет, нет! Я конченый человек!.. — застенал опять главный бухгалтер. Остальное он подумал про себя, и его душевные муки еще усилились.

Ни один из них не пришел. Ни один. А меня действительно хоронят заживо. Таково положение. Такова справедливость. Если рай существует, то Тереза обязательно туда попадет. А я? Я здесь как в аду, в самом пекле. Не пришли они? А зачем им было приходить? Какой же я несчастный! Я думал, что имею некоторый вес в обществе, может быть, совсем маленький, но все-таки вес. А оказывается, никакого. Именно так. Плохи мои дела. Никакого будущего у нас на предприятии. Если бы меня считали нужным человеком, то пришел бы и директор, и секретарь партийной организации, не говоря уже о представителе министерства. Но они не пришли. Прощай, жизнь!

Горькие всхлипывания его не утихали, напрасно вытирал он лицо носовым платком, напрасно чья-то чужая женская заботливая рука откинула у него со лба мокрые седые пряди и пригладила их на голове. Под колеса катафалка засунули деревянный крест, лошадей погоняли не кнутом, а какими-то кладбищенски тихими волшебными словами (и лошади эти были печальны и медлительны). Лошади напряглись, колеса скользнули по мокрым планкам креста, процессия тронулась дальше.

Макула так раскис, что еле плелся, поддерживаемый с двух сторон. Хоть это было не принято, шляпу он оставил на голове, и она невыразимо смешно торчала у него на макушке.

Он никак не мог примириться с отсутствием директора и секретаря партийной организации. Отсутствие представителя овощного отдела министерства не особенно мучило его истерзанную душу, потому что Дьёрдь Кюллё или Ференц Шомош были так далеки от него, витали в такой безнадежной министерской дали, что она даже не могла быть обиталищем реальных страстей. Но все же? Собственно говоря… — да, это правильное выражение, — собственно говоря, почему же они не пришли? Но ведь, это так просто, сам себе кивнул в глубине души Макула, надо лишь иметь смелость сказать, признаться себе в этом прямо.

Подозрение Макулы, что его положение в Государственном Шпинате стало шатким, превратилось в уверенность. Для него это, правда, было совершеннейшей неожиданностью, потому что не далее как вчера он своими ушами слышал, как Дьёрдь Кюллё произнес слова, которые ему тогда показались признанием собственных заслуг: «В этом предприятии все в полном порядке! Хорошо было бы, если бы и в других был такой порядок!» Макула тотчас же попросил у товарища Кюллё, чтобы тот дал ему об этом письменное подтверждение, чтобы продиктовал эти несколько слов машинистке и поставил подпись, но Кюллё только улыбнулся и сказал: «Я и так от своих слов никогда не отказываюсь». Не захотел поставить подпись! Значит, уклонился; может быть, он это просто даже в насмешку сказал, потому что тогда не только он сам улыбнулся, но и Липпаи, секретарь партийной организации, рассмеялся, а Бунетер так прямо расхохотался. Лишь он, он, как дурак, стоял среди них и почти что раскаивался в том, что его сердце, сердце человека, овдовевшего всего лишь сутки назад, наполнилось таким счастьем.