Акажу усадил новых гостей за стол у самой эстрады. Дитрих в жизни оказалась ниже ростом, чем на экране, но это никак не ослабляло впечатление, которое она производила. Актриса была в очень – пожалуй, чересчур – элегантном черно-серебряном костюме и вела себя как героини своих фильмов. Так же двигалась и так же курила, вправив сигарету в длинный мундштук. Она отчужденно поглядывала по сторонам, с нарочитой естественностью принимая восторг, светившийся в десятках устремленных на нее глаз. И приподнимала тоненькие дуги бровей, как будто говорила с Клайвом Бруком в вагоне «Шанхайского экспресса» или в «Обесчещенной»[1092] утирала слезы юному офицеру, которому было приказано командовать ее расстрелом.

Гейтвуд заметил их издали. Вскинул руку, помахал приветственно, а вскоре поднялся из-за стола и направился к ним. Во рту он держал сигарету, а спиртным от него несло за метр.

– А-а, и вы здесь, – сказал он с довольным видом. – Пошли к нам?

– Уже поздно, Гэт, – сказала Эдди.

– Вам записан прогул. Вы не пришли на мою лекцию… – Он бросил окурок на пол. – Я говорил про Испанию. Народу было битком.

– У нас была назначена встреча.

Гейтвуд ткнул большим пальцем себе за плечо:

– Там Марлен. Узнали, наверно? Марлен!

– Да, мы видели, – сказал Баярд. – Что она делает в Париже?

– Снимается в очередном фильме.

– А-а.

– Мы с Немчурой подружились еще с тех пор, как плыли вместе на лайнере «Нормандия».

– Ты ее зовешь Немчурой? – удивилась Эдди.

– Ну а как еще ее звать? Она же немка, – сказал Гейтвуд, удивляясь, как можно не понимать очевидное.

– И она не обижается?

– Даже не думает. Она чудесная.

– Мы не сомневаемся.

– Пьет не хуже любого мужчины.

– Еще бы.

– Ну, так пересядете к нам или нет?