— Я сделал только один неверный шаг… Да, только один, — стонал он.

И поскольку связь с партийным руководством заключенных из «политических» была все еще надежна, он решил «облагодетельствовать» этих людей. Раза два он предупредил их, будто узнал от «земляка двоюродного брата», что будет обыск камер. Да, надо было спасать детекторный приемничек, сделанный с таким риском и трудом, — это оконце в мир.

Этот «земляк двоюродного брата» был выдумкой, на которую он пошел, чтобы устранить возможные подозрения. Дело в том, что подозрения погубили бы его привилегированное положение тюремного аристократа.

За делом доктора Пеева он следил с волнением. Ведь доктор очень легко, легче, чем другие, добрался бы до него, открыл бы его предательство. И если тот не увидит этого, не будет никакой нужды в алиби, тогда он будет спасен.

«Цыпленок» считал, что опасность есть. Он видел ее в небрежности тюремного управления в отношении конспиративности его положения. В явном нежелании Дирекции полиции изолировать его от остальных заключенных, а когда они все еще использовали его, их не волновала опасность того, что все это видят. Он сделал замечание одному из заместителей директора и получил ошеломляющий ответ:

— Молчи, холостой патрон. Для тебя и того много, что мы не рассказали большевикам, каков ты на самом деле, и не посадили в одну камеру с ними.

«Цыпленок» сжался. Замкнулся в себе. Потом появилась мигрень, та адская головная боль, которая убивала его. У него было такое ощущение, будто он пьянствовал сутки напролет и просыпался с похмелья в определенный час дня. А по ночам стал просыпаться все чаще, встревоженный чем-то неизвестным. Старался припомнить, что ему снилось, хотя спал без сновидений. Его неотступно преследовали неясные страхи. «Цыпленка» терзала мысль, что он должен сделать что-то, а делать было нечего. Он стал жертвой самого себя. Но только ли самого себя?

Создавалось обманчивое впечатление, что положение на фронтах России и Италии стабилизировалось. Нарастал психоз ожидания: рейх еще нанесет противнику удар секретным оружием и потерянные позиции будут возвращены. Германия не может быть разбита. Немецкие войска своими глазами видели Москву. Успели увидеть в трехстах шагах от себя широкие воды Волги. Роммель наводил окуляры бинокля на пирамиды. Как может погибнуть дело, основанное на крови миллионов людей? Это дело было почти закончено. С нами бог! Но бог не только с немцами. Бог есть у всех, кто воюет. Одни называют его аллахом, другие Христом, третьи не называют его по имени, потому что он — в их силе, в их вере, в их знамени. Как же может рухнуть это дело, когда в Освенциме погибло уже четыре миллиона! И они прошли через газовые камеры! Когда есть Лидице и Орадур. Есть Югославия, вся в крови и пепелище. Есть Болгария, вся в тюрьмах и виселицах… во имя нового порядка.