– А что ты, Гевара, можешь рассказать о проступках своих, Церкви нашей Католической враждебных?
Еще краше вопрос, еще вкуснее. Видать, и вправду решил меня дон Фонсека по всем камешкам ребрами протащить – до самого Кемадеро. Чтобы прочувствовал я, мерзавец, каково это – помирать. Плаха да веревка – дело быстрое.
Правда, фра Луне?
– Слышал ли ты мой вопрос, Гевара?… Молчать? А, собственно, зачем?
– Да все, что угодно, могу рассказать. Вам с какой стороны интересно?
Зашуршали бумаги. Вынул фра Луне пару листков из кипы, носом уткнулся. Вздохнул – горестно так.
– Жалко мне тебя, сын мой! Ведомо Трибуналу, что согрешил ты из-за своей доверчивости, ибо больший грех не на тебе, а на соучастниках твоих. Но и они в преступлениях своих покаялись, не утаили. Да только боюсь, оговорили злодеи эти тебя, Гевара. Ох, оговорили, напраслину взвалили! Посему расскажи сам, как все случилось, ведь не замышлял ты зла, лишь в заблуждение введен был.
Даже голос изменился у него, у жерди этой. Замяукал, что твой кот на Масленицу, ласково так, сочувственно. И – снова в бумагу уставился. Не иначе – грехи мои в памяти освежить.
…А может, нашли уже сеньора лисенсиата? Нашли, на дыбу вздернули?
Вздохнул я горестно, потупился:
– Грешен, отче! И не оговорили меня – правду сказали. Велик мой грех против Церкви нашей…
Вытянул шею фра Луне – ну, точно змеюка болотная! Вытянул, напрягся весь.
– Кайся, сын мой! Кайся!
– Попользовал я монахиню, невесту Христову, – было дело. Хоть и по согласию, а нехорошо все же. И не один раз попользовал – дважды. Уж больно хороша оказалась!
Аж над столом жердь эту вознесло – к потолку самому.
– Правда?
– Правда, фра Луне! На поварне монастырской это сталось. Наклонилась она над столом – репу почистить, а я, грешный, сзади подкрался. Подкрался – да пристроился. Она репу чистит, а я…
Сглотнул фра Луне – громко так.
– Кайся, сын мой, кайся. Не пропускай ничего! Да с подробностями со всеми…
А сам ладонь к уху приложил – чтобы слово мимо не пролетело. Приложил – вперед подался. Заскрипело перо – вот и горбун при деле.