– Знать платит налоги, которые не идут ни в какое сравнение с ее доходами. И я, фермер, плачу в два раза больше, чем трое братьев де Шарни, мои соседи, имеющие более двухсот тысяч ливров ренты.

– Но неужели вы полагаете, – продолжал Жильбер, – что дворяне и священники – французы худшего сорта, чем вы?

Питу насторожился: в те времена, когда патриотизм измерялся на Гревской площади крепостью локтей, подобное предположение казалось ересью.

– Именно так вы и считаете, мой друг, верно? Вы не можете согласиться с тем, что дворяне и священники, которые забирают все и не отдают ничего, – такие же патриоты, как вы?

– Конечно, не могу.

– Ошибаетесь, любезный, ошибаетесь. Они патриоты даже в большей степени, и я вам это докажу.

– Ну уж извините, не получится, – возразил Бийо.

– Вы имеете в виду привилегии, ведь верно?

– Вот именно, черт возьми!

– Подождите минутку.

– Да, жду, жду.

– Так вот, Бийо: я ручаюсь, что через три дня самыми большими привилегиями во Франции будет пользоваться тот, у кого ничего нет.

– В таком случае это буду я, – важно проговорил Питу.

– Пожалуй, что и так.

– Почему это? – удивился фермер.

– Послушайте, Бийо, все эти дворяне и духовенство, которых вы обвиняете в эгоизме, охвачены теперь приступом патриотизма, пронесшимся по всей Франции. Сейчас они собрались в кучу, словно бараны на краю рва, они колеблются, и самый решительный прыгнет послезавтра или завтра, а быть может, и сегодня вечером. А за ним – и все остальные.

– Что вы хотите этим сказать, господин Жильбер?

– Я хочу сказать, что феодальные сеньоры, отказавшись от привилегий, освободят крестьян; землевладельцы перестанут взимать аренду, дворяне – владельцы голубятен отпустят на свободу всех голубей.

– Неужели вы думаете, что они это сделают? – вскричал изумленный Питу.

– Но это же будет настоящая свобода! – просияв, воскликнул Бийо.